Свет с Востока

Рецензент писал:

«...Не следует... сохранять во что бы то ни стало индийские тер­мины на том основании, что в русском языке нет «эквивалентов»: если их даже и нет, то можно отыскать приближенный термин, и это луч­ше, чем ставить труднопроизносимое и незапоминающееся слово...

234

Книга третья: В ПОИСКАХ ИСТИНЫ

.. .Очень часто упоминается «гуру» — наставник; почему не ска­зать «наставник»? Мне возразят, что «гуру» — это особенный настав­ник, вроде «пира» в исламе, вроде «старца» в русском монашестве; но все это можно оговорить в комментарии, не засоряя текста, а в тексте прекрасно выполнит нужную функцию простой «наставник».

...В итоге важнейшее свойство перевода— его доступность — переводчиком не реализовано.

Переводчик стремился переводить «размерами подлинника». Этот принцип вообще достаточно спорен, особенно при различных системах стихосложения».

В силу различия языков в переводе меняется интонативный рель­еф.

«Поэтому имитация «размера подлинника» — вещь праздная. ...Надо переводить непохоже, чтобы именно было похоже. ...Ни один стихотворный перевод не может обойтись без «отсебя­тины».

Стихотворение Мицкевича, звучащее буквально так:

Из всех земных пленниц лучшие подружки — польки: Веселы, как маленькие котята, Лица белее молока, веки с черными ресницами, Глаза сверкают, как две звездочки —

Пушкин переводит:

Нет на свете царицы краше польской девицы: Весела, что котенок у печки, И как роза румяна, а бела, как сметана, Очи светятся точно две свечки.

Искусство переводчика проявляется в том, чтобы сделать под­ставки незаметными... без сопоставления с оригинальным текстом».

Приведя многочисленные примеры из работы академика, рецен­зент заключает:

«Стих перевода удручающе плох в самих своих конструктивных основах».

Он обращает внимание на «бедность языковых средств, приме­няемых переводчиком», и замечает:

«В "Онегине" слово "дивный" встречается один раз и слово "пре­красный" — восемь; зато у Надсона и Аполлона Коринфского этих

По следам Синдбада Морехода

235

слов много: отсутствие способности дать образ понуждает к восклица­ниям...»

Наконец, названа причина:

«Источник неудачи академика... очевиден: «буквалистическое» отношение к задачам перевода».

Уничтожающий отзыв! А ведь его могло и не быть, если бы каж­дый наш востоковед всегда помнил, что он — русский ученый, обя­занный раскрывать богатства индийской, арабской или другой культу­ры прежде всего перед своим народом...

Я чистил свой перевод морской энциклопедии Ахмада ибн Мад-жида до темноты в глазах.

Так первый вариант, который прежде казался мне верхом совер­шенства, сменился вторым; здесь была упрощена конструкция фраз и высветлены детали.

Но удовлетворение не приходило. И с мая по ноябрь 1958 года был выполнен третий вариант, впервые отразивший текст до конца. Следовательно, к моменту начала работы над переводом сводного текста «Книги польз» у меня имелась подготовленная основа. Но захо­телось начать всю работу заново, на этот раз уже с первых шагов имея перед глазами полную картину арабского подлинника.

В период с 1 июля 1959 по 23 ноября 1960 года я выполнил чет­вертый, последний, перевод «Книги польз».

Куда девалась та прыть, с которой скакал я по тексту в первый раз, когда мне удавалось переводить в течение вечера целую страницу — девятнадцать арабских строк! Теперь я подолгу просиживал над каж­дой строкой, часто над отдельным словом, пытаясь проникнуть в скрытый смысл того или иного выражения, проследить все затененные повороты мысли автора, угадать недосказанное. Важно, однако, не только понять, но и передать. Как?

Проще всего, конечно, было двигаться по общепринятому пу­ти — переводить Ахмада ибн Маджида, как и любой текст, современ­ным русским литературным языком — за это не осудил бы даже Игна­тий Юлианович, тонкий и взыскательный стилист. «Но, — думалось мне, — ведь «Книга польз» — текст пятнадцатого столетия, когда мно­гие слова русского языка звучали по-другому, чем сейчас, и сама структура фразы была иной. Как же я могу заставлять этот текст поль­зоваться «измами» и «ациями», столь обильно уснащающими нашу сегодняшнюю речь?» — «Ты переводишь для современного читате­ля, — возражал мне другой внутренний голос, — поэтому текст, когда

236

Книга третья: В ПОИСКАХ ИСТИНЫ

бы он ни был создан, следует передавать на языке, которым пользуют­ся сейчас». — «Нет, — отвечал я самому себе, — нет. Нынешним язы­ком будет написан весь комментарий к тексту— пояснения, замеча­ния, предположения, выводы, а также введение в изучение памятни­ка — словом, все то, что исходит от издателя — человека XX века. Но язык издаваемого произведения, исходящий от древнего автора, дол­жен сохранить аромат своей эпохи не только в подлиннике, но и в переводе».

Конечно, это не значит, что нужно впадать в другую крайность: «не лепо ли ны бяшет» наших предков давно уже чуждо не только русскому разговору, но письменности, «лепо», «лепый» воспринимает­ся уже только в сращениях «нелепо», «великолепный», как «льзя» мо­жет быть понято лишь в пережившей его форме с отрицанием; рус­ское слово «мысь»— «белка» («растекатися мысыо по древу») через «промысел», образовавшее «промышленность», тоже давно утратило самостоятельную жизнь в языке и, естественно, не может вызвать в сознании читателя соответствующего образа. Но смысл текста в рус­ской передаче нисколько не нарушится, если вместо «парус» употре­бить слово «ветрило», которым охотно пользовался Пушкин, вместо «руль» — «правило», вместо «поэт» — «стихотворец», вместо «соста­витель» — «слагатель», вместо «хороший» — «добрый» («добрый конь», «добрый молодец»), вместо «красивый» — «красный» («красная девица», «весна-красна»). Эпоха текста должна подчеркиваться и за­меной полнозвучных форм стянутыми («брег», «ветр», «глава»), и пе­рестановкой элементов предложения («той пагубы в рассужденьи не­кий стихотворец молвил слогом отменным»). Все это сообщает языку перевода торжественную медлительность, передающую дух той дале­кой поры, средствами формы воссоздает живую обстановку, в которой вызрел изучаемый памятник литературы. Пушкин тонко чувствовал значение формы для воссоздания своеобразного аромата описываемой эпохи: достаточно вспомнить его «Пророка», в основе которого лежат реминисценции, навеянные чтением жизнеописания основателя исла­ма Мухаммада. Здесь что ни слово — то самоцвет, играющий собст­венным огнем, а сочетание дает яркое ощущение обстановки ранних веков с их суровыми проповедниками и дерзостной ересью:

Восстань, пророк, и виждь, и внемли, Исполнись волею Моей И, обходя моря и земли, Глаголом жги сердца людей!

По следам Синдбада Морехода

237

Это образец. Таким же чистым и светлым русским языком, сво­бодным как от иноземных напластований, так и от тяжелых славяниз­мов, должна была быть переведена «Книга польз», и вот почему рядом с арабскими словарями на моем столе лежали и толковые русские. Работа над словом всегда ажурна, тем более сложна она в русском язы­ке, одном из самых богатых и трудных языков мира, где слово может иметь тончайшие оттенки, разные в разном контексте. Времени ухо­дило много, но я с удовлетворением видел, что усилия постепенно приносят нужные плоды, в переводе зазвучал живой голос Ахмада ибн Маджида, каким я его себе представляю; мне даже кажется, что уда­лось найти его интонацию, воссоздать его стиль.

Позже я понял, что не только неологизмы и варваризмы, но и на­рочитые архаизмы претят тому «чистому и светлому русскому языку» перевода, к которому я стремился, который — и только он — может позволить читателю, не растрачивая сил на преодоление формы, сразу углубиться в содержание памятника. Тогда— шел уже 1966 год — «Книга польз» была переведена в пятый раз. Победа, состоявшая в том, что я наконец нашел собственный стиль перевода, приобщающий к сокровищам арабской культуры русского читателя, была достигнута дорогой ценой, но она была достойна и больших жертв.