Элизабет Тейлор

Через несколько часов Элизабет в очередной раз срочно доставили в римский госпиталь «Сальвадор Мунди» для промывания желудка. В результате интенсивных попыток привести ее в чувство все ее лицо покрылось синяками, и она еще несколько недель не могла снова приступить к работе. Неожиданно протрезвев, Бертон велел жене возвращаться в Лондон и оставаться там, пока не закончатся съемки картины. Чтобы как-то ублажить Сибил, он был вынужден сделать публичное заявление о том, что развода не будет.

После этих слов Сибил согласилась уехать из Рима. Элизабет вернулась к работе, и чтобы как-то ублажить ее, Ричард наведался к Булгари, где за 150 тысяч долларов приобрел изумрудную брошь.

График съемок «Клеопатры» уже давно полетел ко всем чертям, а затраты выросли до астрономических цифр. Неудивительно, что студийное начальство грозилось прикрыть проект. «XX век — Фокс» потребовала, чтобы Элизабет, которая по-прежнему продолжала получать по 50 тысяч долларов в неделю, закончила свои сцены к июню. Джо Манкевич получил распоряжение завершить все съемки еще через две недели. Накал страстей достиг такой силы, что акционеры с треском уволили Спироса Скураса с поста президента студии «XX век — Фокс». Его преемник с подобным треском уволил Уолтера Вангера, продюсера «Клеопатры», и Джо Манкевича, ее режиссера. В конечном итоге, студия решила отыграться и на звездах. Ричарду и Элизабет был предъявлен иск на сумму в 50 миллионов долларов, на том основании, что они своим поведением якобы угробили проект.

В июне, после 215 дней съемок, Элизабет наконец завершила свой последний эпизод. Однако она не позволила студии сделать по этому поводу публичное заявление, опасаясь, что Сибил тотчас примчится в Рим. Элизабет осталась при съемочной группе, чтобы быть рядом с Бертоном, и по мере того, как близился последний день съемок, их участники стали заключать одно за другим пари относительно дальнейшего развития событий. Большинство придерживались того мнения, что Ричард вернется к жене, как то неизменно случалось и раньше. Некоторые были настолько уверены в неизбежном конце романа, что на всякий случай заказали машину скорой помощи — что-то еще будет, когда Элизабет услышит эту новость.

«Я был там и видел припаркованную скорую», — вспоминал кинокритик Холлис Алперт.

И хотя Элизабет до безумия влюбилась в Бертона, она прекрасно понимала, что ее возлюбленного мучает чувство вины перед своей семьей, особенно перед младшей дочерью Джессикой, которая родилась умственно отсталой.

Она послала Бертону письмо, в котором говорила, что порывает с ним. Она слишком любит его, писала Элизабет, и ей мучительно видеть, как он губит себя.

«Никто не мог прямо смотреть друг другу в глаза. Особенно страдали дети», — рассказывал Бертон.

Роман был окончен, и Элизабет ощутила полное одиночество и неприкаянность. С тоски она даже стала названивать Эдди в Соединенные Штаты. На каждую его очередную премьеру она посылала ему в гримерную букет лиловых роз. Теперь она умоляла его передумать и не подавать в Лас-Вегасе на развод.

«Нет, — отрезал Эдди. — Я подаю... Я не хочу еще раз пройти через нечто подобное. Все кончено». Стоявшему рядом с ним приятелю он прошептал: «Я еще докажу ей, что я настоящий мужчина».

Элизабет не унималась, и — как Эдди признался годы спустя — они тайком договорились о примирении.

«Она даже купила в Риме авиабилет, — рассказывал он. — Но нашему примирению помешал Ричард Бертон».

Бертон находился у себя дома в Швейцарии с женой и детьми, когда до него дошла весть о том, что Элизабет собралась в Нью-Йорк. Он встретился с ней в Гштааде и пригласил пообедать, добавив, что очень за нее переживает. Увидев его снова, Элизабет решила, что ей нет смысла мириться с Эдди. Вместо этого она дала себе слово, что будет приходить к своему возлюбленному по первому его зову.

«Может быть, он возжелал бы меня еще сильнее, изображай я из себя недотрогу, попытайся я разбудить в нем ревность, — сказала она. — Но так было бы просто нечестно, ведь я любила его всем сердцем. Сделав себя доступной, я, конечно же, пала в глазах людей, но только не в своих собственных, и, как оказалось — только не в глазах Ричарда».

Чтобы быть с Бертоном, Элизабет дала согласие на участие в съемках «Особо важных персон» за гонорар в один миллион. Оставив детей в Швейцарии, она переехала к Ричарду в Лондон. В отеле «Дорчестер» они сняли отдельные номера. Терзаемый раскаянием и беспробудным пьянством, Бертон начал регулярно наведываться в Швейцарию к жене и детям, оставляя Элизабет в Лондоне одну.

Любя обеих женщин, он, по его собственному признанию, осознавал стоящую перед ним дилемму и мучился выбором.

«Я люблю Сибил, но по-иному, — говорил он. — Моя любовь к Элизабет более всеобъемлющая... более земная, как мне кажется. Я не придавал ей особого значения и не пытался в ней разобраться, однако я бы сказал, что моя любовь к Сибил скорее напоминает любовь мужчины к собственной дочери. Я всегда стремился оградить ее от волнений. Она была такая хохотушка, такая милая, такая приветливая, она была сама невинность... В ней не было ни капли эгоизма».

Бертон не скрывал, что в основе его влечения к Элизабет лежит обыкновенная похоть, что, по его мнению, не давало повода для разрыва с женой.

«Ни в коем случае нельзя считать главным в наших отношениях один только секс, нельзя видеть в нем нечто вроде морального, интеллектуального, психологического костыля, опираясь на который можно уйти от жены, — заявил он критику Кену Тайнену. — Нельзя же просто взять и заявить: "«Мне ужасно жаль, но я больше не могу спать с тобой в одной постели, потому что я собрался сбежать с этой потрясающей бабой, с которой ты не идешь ни в какие сравнение». Нет на самом деле никакой потрясающей бабы, все они одинаковы, потому что всегда одинаковы наши аппетиты».

По его собственному признанию, его аппетит к Элизабет был просто ненасытным. «Редко какая женщина способна по-настоящему распалить мужчину. Хороши в постели лишь считанные единицы, — заявил он. — За всю мою жизнь я знал лишь трех таких.

Их главным качеством было умение отвечать страстью на страсть, любовью на любовь».

Поскольку Элизабет больше всего на свете хотелось называться миссис Ричард Бертон, она вцепилась в своего возлюбленного мертвой хваткой. Она ни на минуту не оставляла его одного, она заискивала перед теми несколькими друзьями, которые еще не отвернулись от Бертона. Она подарила ему пейзаж работы Ван Гога, стоимостью 257 тысяч долларов, чтобы Ричард повесил картину у себя в номере над камином. Она заказала для него библиотеку из пятисот переплетенных в кожу книг, обошедшуюся ей в 10 тысяч долларов. Она таскалась вместе с ним по пабам и барам и пила с ним ночь напролет. Она терпела его черную меланхолию, которую называла «валлийским настроением», и тряслась над ним точно так же, как когда-то и Сибил — стригла ему волосы, выбирала одежду, читала сценарии. Она целиком и полностью посвятила себя его карьере.

«До того как я с ней познакомился, я был готов сниматься в любой картине, лишь бы мне за это платили, — вспоминал Бертон. — Элизабет открыла мне глаза — благодаря ей я понял, какой дребеденью я занимался до этого. Она заставила меня сняться в фильме «Бекет» — чего я сам ни за что бы не сделал, — и этот фильм стал поворотным пунктом в моей карьере. Кроме того, она уговорила меня сыграть Гамлета»

Элизабет дала клятву, что ради Бертона оставит собственную карьеру — если в том будет необходимость. Она каждый день сопровождала его на съемки «Бекета», за ленчем сидела с ним и его партнером по фильму, Питером О'Тулом, и каждый вечер возвращала его назад в «Дорчестер». «Да, пили они тогда по-черному, это надо было видеть, — вспоминал Майк Миндлин, обозреватель, освещавший работу над «Бекетом». — Я помню, как однажды Элизабет с Ричардом так набрались, что мы так и не смогли дать интервью для Эда Салливана. Эд хотел, чтобы в его программе выступили оба актера — и Ричард, и Питер, — и они оба дали согласие. И вот Салливан прилетел в Лондон, с единственной целью — записать интервью. Бертону внезапно взбрело в голову, что ему за это полагается вознаграждение. В самый последний момент он велел своему агенту, чтобы тот позвонил мне и сказал, что если ему не заплатят, он даже и не подумает выступать.