На Золотой Колыме. Воспоминания геолога

Я еще раз тщательно осмотрел все экземпляры. Все в порядке: четыре тушки отчетливо отличаются от остальных своим удивительным, полным очарования нежно-розовым оттенком. Я осторожно положил их в свой рюкзак. Остальные были разобраны другими участниками охоты.

Полные торжества, мы вернулись на базу. Войдя в свою палатку, я с нетерпением вынул из рюкзака добычу, чтобы снять с нее шкурки, описать и заэтикетировать. Что за черт! Передо мной лежали четыре обычные белые куропатки! Я ничего не понимал. Неужели я ошибся и положил в свой рюкзак белых куропаток?

Вдвоем со Светловым мы пересчитали и пересмотрели всех принесенных куропаток, и все они оказались обычными, белыми, без всякого намека на примесь другой окраски. Нашему недоумению не было конца. Было ясно только, что розовый оттенок почему-то исчез. Но почему? Мы не могли дать этому подходящего объяснения.

Забегая вперед, скажу, что еще дважды мне приходилось убивать розовых куропаток, но уже не в бассейне Колымы. Один раз это случилось в районе Верхоянска, около Батыгая. В морозное ноябрьское утро, я, охотясь, убил десятка полтора куропаток, среди которых оказались три розовые и две чуть желтоватые, тончайшего кремового оттенка.

Вспомнив эмтыгейских куропаток, я нес розовые и кремовые экземпляры в руках, время от времени посматривая на них. И вот постепенно на моих глазах окраска тех и других стала светлеть и медленно сходить на нет. Через какой-нибудь час-полтора она стала совсем незаметной и в руках у меня оказались обыкновенные белые куропатки.

То же самое произошло и в бассейне реки Адычи, в пределах Дербекинской депрессии… Из девяти убитых там в феврале куропаток две оказались розовыми, но вскоре и они стали чисто белыми.

Впоследствии я прочитал статью зоолога В. Болдырева, которому также пришлось испытать горькое разочарование, когда убитые им розовые куропатки постепенно превратились в обычных белых. Он обнаружил их в бассейне Омолона (крупный правый приток Колымы). По его словам, здесь на каждую дюжину убитых куропаток приходилось пять-шесть розовых экземпляров.

Ссылаясь на работу английского натуралиста Альфреда Уолтера, Болдырев объясняет розовый оттенок оперения некоторых куропаток явлениями дифракции света. Розовые куропатки отличаются от остальных более тонкой и нежной структурой пера, что и обусловливает образование нежно-розового оттенка вследствие оптического эффекта дифракции и интерференции. После смерти птицы мельчайшие бородки перьев, постепенно оседая, теряют свою эластичность, в связи с чем сначала ослабевает, а затем исчезает поражающая нас нежно-розовая окраска.

Радости и огорчения

После двухдневного отдыха мы опять усердно принялись за работу. Для обычных мелкомасштабных партий весновка — своего рода курорт. В маршруты ходить нельзя, производственной работы нет, и поэтому весь состав партий отдыхает, набираясь сил для будущего. В свое время и я проводил так чудесные предвесенние дни, охотясь, читая и обдумывая планы будущих летних работ.

В этом году дело поставлено по-иному. У нас слишком много неотложных работ, которые надо закончить до начала полевого сезона.

Помимо работы по строительству двух бараков — жилья и склада, — на которую мы поставили четырех знатоков этого дела, кондовых крестьян, мы наметили проходку разведочной линии на россыпное золото в долине Знатного, километрах в двух от его устья. Кроме того, мы вели разведку на уголь: вскрывали канавами угольные пласты, скрытые под наносами, а также проходили шурфы в русле Аркагалы, чтобы убедиться, что под галечными отложениями находятся породы угольной свиты. Наконец, топографическому отряду уже сейчас надо было создавать сеть опорных пунктов для последующей топографической съемки.

Воспользовавшись праздником 1 Мая, я за общим обеденным столом рассказал о целях и задачах нашей партии, о том, какие работы нам надо сделать и на какие результаты мы сможем рассчитывать. Многие не верят, сказал я, что Эмтыген окажется передовым районом не только по золоту, но и по углю. Нам надо очень много поработать, чтобы доказать это. Я рассказал о результатах поездки вверх по Аркагале — поездки, дающей уверенность, что по углю этот район будет иметь очень важное значение для всего Дальстроя. Не преминул я также отметить, что, если наша работа даст положительные результаты, можно будет с уверенностью поставить вопрос о поощрительных льготах для наиболее добросовестных рабочих.

Затем я предложил заключить договор на трудовое соревнование с отрядом Успенского.

Рабочие были очень довольны тем, что им подробно рассказали, для чего и как мы должны работать. Мне невольно вспомнились слова Суворова: «Каждый воин должен понимать свой маневр». Не раз впоследствии я убеждался в истинности этих слов. Разные люди бывали в полевых партиях, но стоило только с ними подробно, по душам поговорить о целях и задачах работы, так, чтобы каждому была ясна его собственная роль в общем деле, как отношение к труду резко менялось. Конечно, при этом самому надо было служить примером и работать с максимальным напряжением сил.

4 мая мы вдвоем с Михаилом Петровичем на двух нартах отправились вверх по Мяундже в «резиденцию» Успенского. Как-то продвигаются у него разведочные дела? Успеет ли он добить начатые шурфы? Ну, и, кроме того, меня гнала туда тайная тревога: не снял ли старец с себя водочного запрета? Перед моим отъездом с Топкого он дал торжественное обещание, что до конца полевых работ ни единая капля спиртного не осквернит его уст. Я не сомневался в частоте его намерений. Но хватит ли у него сил не «разговеться» 1 Мая? А «разговевшись», он вряд ли сумеет удержаться от того, чтобы не покатиться по наклонной плоскости порока.

Мы ехали по широким сияющим просторам Мяунджи, овеваемые легким встречным ветерком, купаясь в горячих лучах яркого весеннего солнца. В синем небе четкими серебряными контурами ослепительно сверкала вершина Большого Аялаха. То и дело в воздух поднимались белыми хлопьями вспугнутые нами куропатки. По ярко освещенной поверхности снега ползали неведомо откуда взявшиеся насекомые — не то крылатые муравьи, не то комары, — радуясь наступлению теплых вешних дней. Сидя на мерно покачивающихся нартах, я с любопытством наблюдал за ними.

Вдруг мое внимание привлек маленький клочок шерсти, валявшийся около дороги. За ним показался другой, третий, и вскоре я увидел целую кучу клочков, беспорядочно разбросанных. Михаил Петрович резко остановил оленей, соскочил с нарт и стал внимательно приглядываться.

— По твою мать! По твою мать! — вдруг зачастил он каким-то рыдающим голосом, лихорадочно собирая разбросанные клочья.

— В чем дело, Михаил Петрович? — заинтересованно спросил я, но, кроме невразумительной ругани, долгое время ничего не мог от него добиться.

Когда наконец он обрел способность говорить, я понял, что его постигло большое горе. Клочки шерсти принадлежали красавице лисе, которая с голодухи съела кусочек отравленного стрихнином мяса, несколько дней тому назад положенного поблизости Михаилом Петровичем. Лису же, скоропостижно скончавшуюся после такого угощения, съели ее сородичи, причем, кроме небольшой кучки костей да растерзанной в клочья шкурки, от нее ничего не осталось. Долго не мог успокоиться Михаил Петрович, переживая потерю.

Километра через два олени вдруг резко шарахнулись в сторону от какого-то черного предмета, неподвижно лежащего на самой дороге. Подъехав ближе, мы увидели молодого стройного пса. Язык его был закушен между зубами, глаза остекленело смотрели в небо. Два дня тому назад я видел этого пса в транспорте тунгусов, возвращавшихся с Индигирки, и, глядя на этого веселого, шустрого собачьего подростка, невольно подумал: неплохо было бы и нам в партии иметь такого. А теперь он лежал перед нами недвижимый. Очевидно, по пути пес полакомился отравленной приманкой — одной из многих, разбросанных Михаилом Петровичем на этом участке…

К базе Успенского мы подъехали поздно вечером при ярком свете полной луны. Вокруг царила тишина. Все крепко спали.