На Золотой Колыме. Воспоминания геолога

Я зашел в палатку Успенского и зажег свечу. Первое, что мне бросилось в глаза, — это голые ноги, торчащие из-под знаменитого, захваченного с «материка» ватного одеяла, которое Алексей Николаевич всюду возит с собой, с презрением относясь к спальным мешкам. Басовито похрапывая, Успенский спал крепчайшим сном.

В палатку вошел Михаил Петрович. Мы разожгли давно потухшую печку, и я стал будить Успенского. Увидев меня, он вскочил, засуетился, заморгал воспаленными глазами и стал сбивчиво докладывать мне о состоянии дел. Из его слов я понял, что до 1 мая старик был, видимо, в полном порядке, развил прекрасные темпы работ и твердо держал данное слово. 1-го он, однако, не выдержал, нарушил запрет, «окосел» и с тех пор пребывает в этом состоянии. Держался он, впрочем, довольно бодро и был, как говорится, вполпьяна.

Нашему приезду он не на шутку обрадовался и даже всхлипнул от умиления.

Приехали мы такие усталые и продрогшие, что я не устоял перед искушением выпить с Михаилом Петровичем по чарочке спиртного перед роскошным ужином, который быстро соорудил нам Алексей Николаевич. Выезжая из Хатыннаха, он достал в магазине увесистый кусок баранины, который предназначался специально для 1 Мая. По прибытии на Топкий он заблаговременно наготовил пельменей, которые пережили первомайские праздники и теперь были преподнесены нам.

Алексей Николаевич суетливо угощал нас, хлопотал, волновался, что мы плохо едим, и вдруг неожиданно и очень ловко налил себе полкружки спирта, залпом его выпил, крякнул, запил водой и как-то очень быстро впал в полубредовое состояние. Лежа на постели и всхлипывая, он бранил и поносил себя жестокими словами, смысл которых сводился к одному — «не оправдал, не оправдал доверия», и наконец забылся тяжелым, хмельным сном.

Проснувшись, он напрасно умолял меня разрешить ему выпить хоть каплю «на опохмел». Я был неумолим, и старец, дикий, взлохмаченный, страшный, со слезами на глазах, ушел в тайгу развеять свое горе. Вплоть до обеда он сильно мучился, но наконец мало-помалу пришел в себя, немного поел, повеселел и благодарно заявил, что он «отошел» и теперь до самой осени не возьмет в рот ни единой капли проклятой жидкости.

Работа у него была проведена неплохо. Рабочие его любят, относятся к нему с уважением, сочувствуют и работают, как говорится, «не за страх, а за совесть». Большая часть шурфов в двух заданных разведочных выработках уже добита, а главное, уже сейчас можно говорить о положительных результатах.

Алексей Николаевич торжественно представил мне «Ваську-гусара» — так своеобразно был назван тридцатиграммовый самородок золота, поднятый в выработке одним из рабочих. Было встречено видимое золото и в других шурфах, но более мелкое.

Обычно присутствие золота устанавливается во время промывочных работ. Вынутая из шурфов порода выкладывается послойно в так называемые проходки через двадцатисантиметровые интервалы. Из каждой проходки берется определенное количество породы, которая промывается в лотке. Полученное золото взвешивают и, зная, из какого объема породы оно получено, высчитывают его содержание на той, или иной глубине в переводе на один кубический метр породы. Нахождение видимого золота непосредственно в породе без промывки свидетельствует о том, что содержание его высокое и что работа проводится не зря.

А это, конечно, заставляет работать с повышенным интересом.

Остающиеся шурфы предполагалось добить в течение ближайших трех-четырех дней. Поскольку «аппетит приходит во время еды», мы решили попробовать провести разведку еще в одном из смежных ключей, но для этого нам были нужны олени, хотя бы на шесть-семь дней. Михаил Петрович, к сожалению, уезжает на Мому — это примерно в 500 километрах отсюда, — и ему надо торопиться с отъездом. Зато его компаньон по охоте Громов будет перекочевывать только на устье Эмтыгея, и с ним следует попытаться договориться об оленях.

7 мая рано утром мы втроем выехали с базы на Топком, долго тащились по затейливым извивам Мяунджи, слегка «купнулись» в ее нижнем течении, где за эти три дня успела образоваться большая, глубокая, медленно расползавшаяся наледь, и еще засветло добрались до знакомого джу Михаила Петровича.

Вскоре пришел его компаньон Кигерлей Громов (Кигерлей — это, по-видимому, Кирилл).

Между прочим, в устах тунгусов русские имена приобретают иногда весьма необычный вид. Например, маленький подслеповатый Роман Слепцов превратился вдруг в прекрасного француза: ни один тунгус не произнесет прозаическое «Роман», а каждый с французским прононсом отчетливо скажет «Арман». (Кстати, этот горе-проводник шаталовской партии совсем опозорил себя, оставив у местного населения крылатое выражение «Арман путает» — убийственная характеристика для проводника.)

Вернусь, однако, к Громову. Переговоры с ним ни к чему не привели. Он категорически отказался у нас работать; «Хара сох, у эльбях, мин оуюн барда Эмтыгей» (снега нет, воды много, я послезавтра уезжаю на устье Эмтыгея).

Слегка закусив, мы отправились на Знатный и приехали туда поздно вечером.

Передо мной стояла серьезная задача — договориться с Михаилом Петровичем об обратной доставке Алексея Николаевича на Топкий (не идти же старику, который к тому же по непростительному легкомыслию поехал в валенках, 70 километров по раскисшему пути). Ведь все мы были уверены, что Громов согласится с недельку поработать у нас.

Ехать сейчас не очень-то хорошо. Правда, по Аркагале воды пока нет, но зато в тех местах, где дорога проходит по галечным косам, снег полностью стаял и нарты волокутся по гальке. Михаил Петрович долго отнекивался, но наконец согласился еще раз доехать до Топкого, а на обратном пути к своему джу довезти до поворота моих рабочих, которых я временно оставлял у Алексея Николаевича.

Мы очень тепло простились с Михаилом Петровичем, одарили его кое-чем из своих личных вещей, и на следующее утро, забрав Алексея Николаевича, он уехал, с тем чтобы уже больше не возвращаться. Очень славное впечатление произвел на всех нас этот скромный, сдержанный и трудолюбивый сын тайги.

Неприятные воспоминания

После отъезда Михаила Петровича пошли размеренные будничные дни. Основное внимание мы сосредоточили на разведочных работах.

С каждым днем весна все сильнее дает себя чувствовать. Вода затопляет наши шурфы и канавы. Приходится не покладая рук бороться с ней. К нашему счастью, по ночам еще потрескивают легкие, беззубые морозцы, которые на короткое время сковывают ледяными кандалами буйную вольницу весенней воды. Мы пользуемся этим обстоятельством и медленно, с трудом, но все же отвоевываем шурф за шурфом, канаву за канавой.

Приближается середина мая. Вершины и склоны гор резко почернели. В пониженных участках долины из-под жухлого снега проглядывают зеленоватые озерца воды. С крутых, обрывистых берегов с легким шуршанием скатываются крупные и мелкие камни, образуя внизу высокие валы рыхлого материала.

10 мая высоко в воздухе с веселым гомоном пролетела первая гусиная стая.

Со всех сторон раздаются веселые куропаточьи выклики. Стадный период кончился, и куропатки, разбившись на пары, представляют теперь легкую добычу для наших охотников. Куропаточье мясо стало повседневным в нашем меню. Избалованные, мы теперь с нетерпением ожидаем появления уток, а с еще большим нетерпением — тех недалеких уже дней, когда будет пойман первый хариус. Но это еще впереди, а пока ежедневно на печку ставится большая кастрюля, в которой плавает ногами вверх десяток–полтора куропаток — солидное добавление к нашему обычно однообразному, отнюдь не изысканному меню.

Наш «главповар» Иван Иванович, грязный, неряшливый и суетливый, накладывает яркий отпечаток своей индивидуальности на творимые им шедевры кулинарного искусства. Наши обеды строго стандартны и представляют собой нехитрое сочетание трех основных компонентов — супа, каши и компота. Изредка на этом сером фоне яркой вспышкой блеснет недопеченный или, наоборот, пригоревший пирог или замысловатые пельмени размером с доброе пушечное ядро. После таких редких отступлений от стандарта более слабые члены нашего коллектива дня два маются животами и производительность на разведочных работах значительно снижается.