На Золотой Колыме. Воспоминания геолога

— Дети мои, — мягко отвечал им начальник, — я ведь сюда, так же как и вы, попал первый раз в жизни. Откуда я мог знать, есть тут перевал или нет? Ни вы, ни я не могли предполагать, что Аркагала окажется значительно короче. У нас был уговор забросить груз в два места, на расстоянии 30–35 километров одно от другого. Первую часть работы мы выполнили. Теперь остается проехать еще каких-нибудь 15 километров, и мы закончим вторую часть работы. Не упрямьтесь же и езжайте дальше.

«Дети» для приличия немного поломались, поспорили и в конце концов согласились, потребовав в качестве компенсации пару «сосок» спирта. (В свое время, до революции, спирт завозился в эти края в маленьких, бутылочках-сотках — сотая часть ведра, — которые в устах местных жителей превратились в «соски». Хотя сотки давно вышли из употребления и спирт завозятся сюда в добротных металлических бочках, слово «соска» по-прежнему употребляется местным населением для обозначения разменной единицы жидкой валюты.)

Мы легко преодолели перевал и спустились в широкую безлесную долину какой-то крупной реки. Как впоследствии выяснилось, это был приток Неры — Худжах. Вокруг расстилалась унылая, однообразная низина с невысокими плоскими сопками, густо поросшими лесом. Далеко-далеко на юге алмазно сверкала на солнце топорно высеченная громада какого-то одинокого гольца. С большим трудом мы нашли в устье маленького притока Худжаха небольшую купу тесно стоящих деревьев и соорудили на них лабаз. Нас, однако, крайне огорчало, что он слишком бросается в глаза.

На следующее утро мы уже мчались обратно по направлению к Знатному. Оглядываясь назад, можно было еще долго видеть темный остов нашего лабаза, похожий на неуклюжее гнездо какой-то гигантской птицы.

Обратный путь — около 70 километров — мы проехали без отдыха за каких-нибудь восемь часов, основательно вымотав и себя и оленей. Зато 20 апреля вечером мы уже были дома.

За время нашего трехдневного отсутствия Володя Светлов проделал большую работу. Весь груз был рассортирован, сложен и учтен. Еще раньше мы наметили место для строительства двух бараков: одного для жилья, другого для склада. Бараки мы решили строить в долине Знатного, на одной из его террас, неподалеку от выходов угольных пластов.

По существу строить бараки следовало бы в долине Аркагалы, где было достаточно хорошего строевого леса. Однако одно веское соображение заставило нас остановиться на менее удобной, почти безлесной долине ключа Знатного: долина Аркагалы может стать своего рода «трактом», по которому будут продвигаться беглецы. Поэтому мы решили строить бараки в потаенном месте, среди маленького леска в долине Знатного, куда вряд ли будут сворачивать незваные гости.

Лес мы решили заготовлять в роще, расположенной километрах в трех от устья Знатного, в долине Аркагалы, и подвозить его на оленях. Вблизи строящихся бараков не должно быть ни пней, ни других бросающихся в глаза признаков строительства.

Часть леса была уже доставлена. Мы рассчитывали, что с помощью Костиных оленей нам довольно быстро удастся перевезти весь лес к месту стройки. Однако Костя решительно запротестовал и наотрез отказался остаться еще на несколько дней. Олени были измучены тяжелыми зимними перевозками, да и дорога до Знатного с грузом нашей партии тоже не из легких. Катастрофически быстро надвигалась весна с ее распутицей, а Косте надо было не только вернуться, но и успеть перегнать оленей на место летнего выпаса. Он очень хотел бы помочь нам, но не может: у него просто не хватает времени.

После долгих и нудных переговоров, во время которых было выпито немало чашек чаю (и не только чаю), мы сошлись на том, что Платон останется на Знатном и будет готовить оленей к обратной дороге, а мы с Костей завтра поедем вниз по Аркагале искать кочующих там тунгусов, у которых я попытаюсь нанять хотя бы на пару недель две-три нарты.

Это уже был какой-то выход. Костя уверенно заявил, что тунгусы на Аркагале есть, он видел их следы, когда мы приближались к Знатному.

Знакомство с тунгусами. Михаил Петрович

Рано утром 21 апреля мы с Костей на двух легковых нартах отправились в путь. Около устья Мяунджи свернули с торной, накатанной нашим транспортом дороги на узкую, отходящую в сторону чуть заметную нартовую тропку и долго ехали по ней, ныряя в многочисленных ухабах и стукаясь нартами о деревья. Наконец на высокой ровной террасе среди редких разрозненных деревьев показались два тунгусских конусообразных джу (юрты), около которых лениво бродило десятка полтора оленей. Мы слезли с нарт, привязали наших оленей и через невысокую узкую дыру, закрытую мягкой выделанной шкурой, вошли в один из джу.

Внутри жилища, как сотни и тысячи лет тому назад, горел костер, и сизый дым, лениво поднимаясь, медленно выходил наружу в открытую верхнюю часть. На нас с испугом и недоумением смотрели две тунгуски и целая куча ребятишек. Мужчины были в отсутствии. По словам хозяек, они только сегодня ушли на охоту и вернутся через несколько дней. Это сообщение крайне огорчило меня.

Вручив женщинам нехитрые подарки — по пачке папирос и плитке чая — и оделив ребятишек конфетами, я уселся вместе с Костей около костра на ворох ветвей, покрытых оленьими шкурами.

Обрадованные неожиданным подарком, женщины, хихикая и весело переговариваясь, принялись за хлопоты. Из затейливого деревянного короба были вытащены чашки и блюдца, которые одна из хозяек начала перетирать пучком мягких тонких стружек. Затем короб был поставлен на землю, на него положена дощечка и на этом незамысловатом столе расставлена чайная посуда.

Вдруг одна из тунгусок, глядя на меня, произнесла какую-то фразу.

— Однако их мужья вернутся сегодня вечером, — перевел Костя.

Обрадованный этим сообщением, я принялся за чаепитие. К чаю радушные хозяйки выставили на деревянном блюде сушеную оленину, заменяющую хлеб.

Прихлебывая чай, Костя бойко беседовал с дамами, а я в ожидании прибытия хозяев с любопытством рассматривал новую, совершенно мне незнакомую обстановку тунгусского быта. Она заставляла вспомнить «Гайавату», однако нищеты и грязи здесь было гораздо больше, чем экзотики.

Конусообразно поставленные жерди снаружи покрыты сшитыми выделанными оленьими шкурами. Шкуры сплошь в мелких дырках, через которые проходит свет, и при взгляде на них невольно вспоминается звездное небо. Верх, где сходятся жерди, открытый, и через него выходит наружу дым от вечно горящего костра, который расположен в самом центре жилища. Жерди вверху закопчены донельзя, и сажа висит густыми хлопьями, похожими на черную изморозь. Вокруг костра на земле настлан слой веток, прикрытых оленьими шкурами, на которых лежат постели, одежда и прочий немудрящий скарб обитателей этого первобытного жилья.

Около костра копошится куча ребятишек, грязных, взлохмаченных, но все же милых, как все дети. Они таращат на нас черные раскосые глаза, с упоением сосут конфеты, облизывают пальцы, что-то оживленно стрекочут на непонятном мне языке. Их здесь полдюжины, начиная от только что научившихся ползать младенцев до семи-восьмилетних ребятишек. Когда я, закурив, по долгу вежливости угостил папиросами Костю и женщин, то каждая из мамаш, сделав две-три затяжки, передала лакомое угощение старшему из отпрысков. Тот в свою очередь братски поделился со следующим по возрасту родичем, и так вплоть до самого младшего. Чувствуя, что совершил досадную ошибку в этикете, я поспешил исправить ее и вручил каждому присутствующему вне зависимости от возраста по папиросе. Все семейство с важным видом закурило, время от времени непринужденно сплевывая на пол.

Дети в возрасте трех-четырех лет и моложе, сделав несколько затяжек, перешли на более лакомое угощение — стали сосать своих мам. Пососет, пососет такой малыш мать, покурит, пожует сушеной оленины и вновь с довольным урчанием принимается за мамино молочко. При этом матери без всякого стеснения вынимают грудь из специального прореза в одежде.