Дочки-матери

В это время пришла Батаня. Было слышно, как она раздевается. Потом вошла и, увидев их, сразу спросила: «Что случилось?» Мама сказала: «Звонил Мотька. Там...» — и опять не сказала, что там, и тогда Батаня почти закричала: «Что с ним?» Ей ответил папа; «Киров убит». Он сказал «Киров, а не «Сергей Мироныч» или «Мироныч», как всегда. Батаня села. Все были какие-то убитые. Я тоже. И я думала, почему это звонил Мотя, а не кто-нибудь из папиных друзей. Мотя ведь даже беспартийный, откуда же он раньше всех может знать такое страшное. А Батаня вдруг как будто ответила на мой вопрос. Она сказала:

«Он что, от Майорки узнал?» И мама кивнула. Я вспомнила, что главный Мотин друг еще из гимназии был Майор Литвин (а может, Меир), которого все — ну, и я — звали «Майорка». У Майорки был брат - очень большой начальник в ОПТУ в Ленинграде, которого я, кажется, тоже знала, но не помню. И вообще, у мамы, Моти и Раи, еще с детства были другие знакомые, которые тоже потом стали ОПТУ — Борис Берман и его брат Матвей. Один из них был начальник ЧК в Иркутске после революции, и его там звали «кровавый мальчик». Он когда-то ухаживал за Раинькой. Это Рае, не помню, в какой связи, при мне как-то укоризненно напоминала Батаня.

Первой очнулась от молчания Батаня. Она сказала, что завтра же едет в Ленинград и ей надо билет. Мама сказала, что не понимает, какое отношение имеет к Батане то, что случилось. Но Батаня уже пошла в нашу комнату, и было слышно, как она выдвигает из-под кровати чемодан, открывает сун-дук — складывается. Это было очень обычно для нее. Что бы ни случилось, она сразу начинала что-то делать. Папа тоже встал из-за стола — никто так и не пил чай и ничего не ел — и стал звонить по телефону. Папа оделся и куда-то ушел. Потемневший и сгорбленный — может, из-за живота? Телефон звонил непрерывно. Мама что-то отвечала, больше междометиями, чем словами. Заходили «люксовские». Молчали или говорили шепотом. Через час, а может, через три — время вело себя странно, и я не понимала, сколько его прошло — вернулся папа. Почти сразу за ним пришли Ваня Анчишкин и Маня Каспарова с Алешей Столяровым.

Что пришел Ваня — было понятно. Они уже приехали давно из своего политотдела, который был где-то в ЦЧО (тогда была такая область — Центральная Черноземная). Я очень хорошо помню их приезд, потому что у них родился маленький сын и они его разворачивали у нас в столовой на столе и всем показывали. Теперь они жили вчетвером в Доме правительства — четвертым был старший сын Муси — Вилен. Он был не Анчишкин, а Машинский, чуть меня старше, немного надутый и немного испуганный. Я с ним не дружила, хотя с ним было интересно, потому что он читал хорошие книги, про которые мы разговаривали. Я видела, что он не любит Ваню, а Ваня не любит его. Это было странно, потому что я всегда видела Ваню веселым, каким-то удачливым, особенно это чувствовалось после политотдела, и, хотя он не казался мне добрым, как Лева Алин, Бронич или Степа Коршунов, плохим я его не считала. Позже я стала относиться к нему как-то настороженно, потому что в шестом или, наверное, седьмом классе стала ощущать в том, как он смотрит на меня. что-то сковывающее, неприятное, такое же липкое, что ли, как взгляды чужих мужчин на улице, когда они смотрели на Елку, мою подружку, высокую, полногрудую, очень хорошенькую, с виду совсем «взрослую».

Но вот откуда в тот вечер взялись Маня и Алеша, мне непонятно. Мне кажется, тогда они жили в Мариуполе, где Маня была парторгом на заводе Азовсталь. Может, были в Москве в командировке? А может, я путаю время и они еще не уехали в Мариуполь?

Я почти засыпала, сидя со всеми за столом, но раз меня не гнали, то не уходила. А что они говорили — я не помню. Даже кажется, что больше молчали, как мама и папа с самого начала.

И их молчание и сидение было таким — потом я видела много раз, как сидят, когда в доме покойник. Но они все были не только подавленные, какие-то потухшие. Они были как затравленные. Над столом плавали клубы дыма. В комнате горела только одна лампа — бра над телефоном. Мама, когда звала папу ужинать, еще не успела включить верхний свет — у нас была большая, «люксовская», от прежнего времени люстра, а потом, наверное, никто не догадался ее зажечь. Они казались мне подпольщиками. Наверное, если бы постучали и пришли бы царские жандармы их арестовывать, я бы не удивилась. Вышла Батаня, и меня поразило, что никто, даже Алеша, не встал, когда она поздоровалась с ними. Она была в халате, но уже спокойная, как всегда, и сказала: «Немедленно в кровать» — это мне, конечно, а не им. Когда они разошлись, я не знаю.

Утром никого дома не было, даже Батани, только Ольга Андреевна, которая покормила меня, смерила температуру (была нормальная) и ушла за покупками, сказав, чтобы я лежала. Но я оделась и пошла вниз в бюро пропусков — за газетами. Газеты и письма всегда почтальоны оставляли там. Только папину какую-то специальную почту приносил не почтальон, а курьер, прямо к нам, в наш девятый номер. Он стучал и просовывал пакет или несколько пакетов и говорил: «Для Алиханова». Эту почту никому нельзя было трогать, даже маме, и мы, не распечатывая, клали ее папе на стол. Позже я стала нарушать этот запрет и в страдные испанские дни всегда умудрялась все прочесть после папы, а иногда и до него, осторожно лезвием распечатывая пакеты. А потом заклеивала их снова. Папа ни разу этого не заметил.

Газет у нас всегда было много — и московские, и ленинградские, и на иностранных языках. Я стала читать все подряд про Кирова и разглядывать его большие портреты, которые были во всех газетах. Я не помню своих ощущений и переживаний в связи с этим чтением. Кажется, я как поразилась случившимся накануне, так и осталась в том же состоянии и больше думала, почему же они все такие расстроенные, ведь он им — не мама и не папа. Конечно, они его все любили, и я тоже любила, потому что хорошо помнила, как он на улице Красных Зорь гладил меня по голове, давал конфеты, брал с собой в машину. Но я помнила, что даже когда в «Астории» умер их друг Сережа Калантаров (они всегда говорили потом, что он из них «самый лучший»), они не были так расстроены. И все, даже Батаня. Что, она тоже так сильно любила Сергея Мироновича? Это было странно.

Пришла Батаня. Она тоже стала читать газеты. Потом сказала, что в газетах ничего нет, хотя было, по-моему, очень много. Потом она стала звонить дяде Мосе и Ане, что взяла билет на вечер и чтобы они пришли ее провожать. Как-то само собой разумелось, что ни мама, ни папа ее провожать не поедут, и я тоже — ведь я простудная. Я, после Батани, собрала все газеты, взяла клей, ножницы, достала красивый альбом для рисования, который был чьим-то подарком еще на ноябрьский праздник, и стала вырезать из всех газет все, что было написано про Кирова, и его фотографии. Раньше подобных альбомов я не делала. С чего это мне пришло в голову — не знаю. Я сидела на полу в столовой, вокруг меня была гора изрезанной бумаги. Пол стал липким от клея, и сама я была липкая. То ли клей у меня был плохой, то ли я без конца задумывалась и везде капала им.

Пришли мама и папа. Серые, мокрые, замерзшие. Было похоже, что они пришли не каждый со своей работы, а были где-то вместе. Может, на каком-то собрании или заседании? На меня они не обратили внимания. Мама обошла сбоку меня и все, что валялось на полу. А папа просто перешагнул. Через несколько минут он вышел из своей комнаты и спросил, где газеты, и тут только увидел, что я делаю. И вдруг начал кричать на меня, как никогда не кричал. Он вообще не кричал ни на кого в доме. И когда спорил со своими друзьями, тоже не кричал, хотя спорил очень часто. А тут вдруг — и что я суюсь «не в свое дело», и «от нее просто спасенья нет», и «почему ты все делаешь не в своей комнате? » Я так растерялась, что не успела обидеться, а он так же внезапно, как начал кричать, вдруг успокоился и сказал: «Ладно, дай мне твою тетрадку». Я дала и сказала: «Это альбом», — и стала плакать. — «Ну вот! Ну, что ты! Ведь теперь ничего не поделаешь!» — и продолжал: «Ты вот лучше, когда будешь дальше клеить, то снизу пиши, из какой газеты вырезала и за какое число эта газета, и тогда будет правильно». Потом он стал читать подряд все, что я наклеила, а мама сказала ему: «Что ты опять уткнулся, ведь уже пять раз читал и ничего нового не вычитаешь».