Дочки-матери

Лагерь был в нескольких километрах от станции Отдых. Нас привезли туда на автобусах — человек триста детей от десяти до четырнадцати лет. Автобусы остановились на невероятно большой, без единого дерева поляне, огороженной колючей проволокой, за которой со всех сторон стоял лес. Дети строем прошли мимо молодого военного через открывшиеся вовнутрь половинки деревянных ворот. Потом строем всех повели к какому-то сараю. Там девочек и мальчиков разделили, одни пошли в левую дверь, другие — в правую. Нам велели раздеться и каждому выдали трусики, майку, защитную рубашку, такие же штанишки, защитного цвета панамки. Свои. домашние, у нас остались только носочки и сандалии. На рубашках, над кармашком у всех были крупно нашитые номера — от одного до десяти. Нам объяснили, что это номера отрядов — по возрасту. 10, 9 и 8 — у младших, потом четыре средних и 3, 2, 1 — у старших. Я была в десятом отряде. Когда мы все оделись — удивительно быстро — нам показали большой навес в центре поляны и сказали, что по горну мы все должны быть там, а пока можем походить — погулять сами и посмотреть наш лагерь. Еще не знакомые друг с другом, ставшие в форме похожими, все, как на одно лицо, мы, младшие, стояли кучей у сарая и глазели на выходящих оттуда более старших ребят. И по горну кучей же побежали к навесу. Я тогда впервые поняла внезапно, что сама я ничего не знаю и не могу. И бегу, как все. И все буду делать — как все!

Под навесом стояли длинные столы и около них лавки, а на столах кружки, ложки и высокими стопками миски. У каждого стола был шест с флажком и номером на нем. Рядом стояли вожатые в таких же, как мы, рубашках, но девушки в юбках, а парни в брюках. У каждого стола — девушка и парень. Они нас рассадили. Все как-то быстро и без слов. Женщины в белом принесли на каждый стол большую кастрюлю с супом и хлеб. Вожатые разливали и раздавали. Потом так же принесли второе, потом кисель. Все было очень вкусно. И вожатые все время спрашивали, кто хочет еще, и сказали, что за столом можно есть сколько хочешь, но еду из столовой выносить нельзя. Потом нам сказали, что начальник лагеря нам все объяснит, а мы должны сидеть тихо. Под навес вошли три или четыре военных. Один из них (он и был начальник) стал говорить. Он сказал, что мы батальон, что наши номера отрядов — это номера взводов, что первые три отряда — первая рота, следующие четыре — вторая, а мы — третья. Что каждый взвод будет жить в своих двух палатках — мальчиков и девочек, со своими командирами — вожатыми. Ротами будем ходить в походы, купаться, жечь костры и играть. А кто самовольно уйдет из лагеря, того отправят в город, и его родителям будет неприятно; что в трусах и майках можно ходить только, когда разрешит вожатый, а в столовую и на вечернюю линейку приходить в форме и никогда не опаздывать. Потом он сказал, что у нас не будет никаких родительских дней. но раз в неделю нам будут показывать кино, нас научат плавать, а первую роту еще стрелять и ездить верхом. Потом он сказал, что остальное нам покажут и скажут наши командиры. Он сказал: «Пионеры! Будьте готовы!» Все закричали: «Всегда готовы!» — и он ушел. А нас вожатые повели к палаткам.

В трех концах поляны стояли по несколько больших и высоких армейских палаток. Там же было место для линейки и своя вышка с флагом и костровая площадка для каждой роты, вокруг которой были расположены бревна для сиденья. И нигде нисколько тени. Внутри палаток был настелен деревянный пол и стояли двенадцать или немного больше железных кроватей. На каждые две кровати была одна тумбочка. Дверь в палатку, откидная, была откинута, и были открыты окошки, одно — напротив входа и по два — на боковых стенках. Все было очень чисто, и в палатке, и вокруг. Вот такой был лагерь. Никто из него, кажется, не ушел в самоволку, никто никуда не опоздал, и, наверное, никто не заболел. Нас сытно и вкусно кормили. На выходе из столовой дежурный смотрел наши руки и иногда щупал карманы, чтобы мы не выносили хлеб, печенье, конфеты, которые давали на полдник.

Нас водили в походы и научили плавать. По вечерам мы сидели у костра и пели. Раз в неделю смотрели кино. Несколько раз нас поднимали ночью — по тревоге. Мы должны были быстро одеться и выстроиться на своей ротной линейке, а потом куда-то ночью идти с песней или бежать. А потом нам вдруг неожиданно давали по кружке молока и по куску душистого черного хлеба, и было очень вкусно. В палатке спать было тепло, и ночью стоял вкусный травяной запах. Я не прочла ни одной книги, потому что мы всегда что-то все вместе должны были делать. Я как убитая спала все мертвые часы. Я ни разу не опоздала ни на линейку, ни в столовую. Я ни разу не была очень обрадована или огорчена. Я ни с кем не ссорилась и ни с кем не подружилась. Я не запомнила ни одного имени — ни детей, ни вожатых-командиров. И если бы меня спросили — как я провела лето, то я бы сказала — не знаю. Вот плавать научилась. Я так всем и отвечала. Такая была странная моя первая «армия» — пионерский лагерь ОПТУ. Ну, конечно, детское учреждение, которым руководила Люся Веникас, ничуть на этот лагерь не походило,

Однажды, уже в конце лета, Люся вызвала меня с мертвого часа. Она сказала, что в саду меня ждет человек, с которым я могу до вечера поехать в город. Она показалась мне вроде как растерянной, и уж не знаю почему, но я сразу поняла, что это мой отец — тот, который «настоящий», как говорила моя первая няня Тоня. Мне было неприятно, что он приехал. Я была уверена, что от Люси все будут знать, что Алиханов «не настоящий». Надо сказать, что в этом я ошиблась. И мне никуда не хотелось с ним ехать. Но я вышла к нему к сад. Прожилась, когда он попытался меня поцеловать. Сбегала, сказала Лене, что «он» тут. И уехала с «ним».

Мы приехали к Фарик Асмаровой. Это была мамы-папина подружка, и все друзья — и я тоже — звали ее не по имени, а «Ахчи» — по-армянски «девушка». Никакой девушкой она не была. У нее была дочка — моя сверстница, Лялька. Мама всегда хотела, чтобы мы с Лялькой дружили, но у нас это не получалось, хотя зимой мы иногда вместе гуляли, и она часто заводила меня в церковь недалеко от их дома — ту, что на углу переулка напротив консерватории. Там она научила меня в полутемных приделах под видом целования икон зубами отгрызать бусы, украшавшие их. У меня это не очень получалось, оттого, что я боялась, и может, зубы у меня были не такие острые, как у нее. Она же это делала быстро и почти незаметно даже для меня, как я ни следила за ней. Бусы эти мы потом употребляли, чтобы низать для себя или навешивать на кукол.

В этот раз Ляли дома не было — наверное, была в каком-нибудь лагере. Меня же Ахчи принимала, как будто я настоящая гостья. Из ее разговора с «ним» я поняла, что мама о «его» приезде ничего не знает и что «он» меня хочет взять с собой. Куда — я не поняла. Но все это мне не нравилось. Я, как давным-давно, во время скарлатины, когда «он» принес мне куклу, опять чувствовала себя немного предательницей и ругала себя за то, что поехала с «ним». Я уже стала думать, как мне убежать от них, от необычно ласкового голоса Ахчи, от его смущения и одновременно какой-то навязчивости, что ли, от белоснежной скатерти, на которой Ахчи уже расставляла всякие вкусности— она этим славилась.

Но тут раздался звонок. Она пошла открывать дверь и вошла с папой, вернее, вошел папа, а она, смущенная, за ним. Папа не поздоровался, на меня не глянул. Он почти кричал на «него» и на Ахчи. К Ахчи: «Дура, хотя и сама — мать. Ты представь, если б твой проходимец Ляльку воровал, а друзья помогали бы?» Ему: «Пока девочка не выросла — она будет жить с Руфой, с Руфой и со мной. И все. Кончено». Потом вдруг перестал кричать. Стоя, взял со стола кусок какого-то пирога и сказал совсем спокойно: «Хочешь видеть ребенка — приходи в дом, пожалуйста. Вот Герцелия Андреевна («его» мама) приезжает, живет. Мы всегда рады. Герцелия Андреевна — хороший человек». Потом папа повернулся ко мне: «Пошли». Он не спросил, хочу ли я. Не спросил, что я об этом думаю, как будто я вообще могу об этом не думать. Как будто все просто и обыкновенно. Он вышел из комнаты, и я пошла за ним. По дороге домой (идти было близко — Ахчи жила в Брюсовском переулке) мы молчали. И только, шагая по нашему длинному коридору, папа сказал: