Дочки-матери

Иногда вечерами мы все ходили в центр деревни, там играла гармонь и деревенская молодежь и дачники — там было много дачников — танцевали. Деревенские девушки часто приглашали Андрюшку и Сережку танцевать, а потом наши мальчики уходили со своими партнершами по танцам провожать их. Нюся злилась, потому что все знали, что они ходят не провожать, а целоваться, а она была влюблена в Андрюшку и ревновала. А я злорадствовала про себя и думала, что это ей наказание за то, что она гонит меня спать. Когда мы не ходили в деревню, то Нюся сама уходила в лес целоваться с Андрюшкой. Я тоже считала, что я влюблена в Сережку, но целоваться мне не хотелось.

Утро все обычно проводили на берегу озера, а после обеда большой компанией — и взрослые, и дети — ходили в лес, забредали далеко и приносили много ягод. Это были очень веселые прогулки: с прятанием, пуганием друг друга, шутками и ауканьем. В шутках особенно отличалась тетя Люба. Я тогда впервые так близко и много была с ней и удивлялась, какая она добрая и веселая, такая маленькая, круглая и розовая. Наверное, я тогда и полюбила ее. Еще мне очень нравился Виктор Иванович Прохоров. Он очень интересно рассказывал про всякие технические вещи, про то, как ориентироваться в лесу, чтобы не заблудиться, и про звездное небо. Но больше всего мне нравилось, как он влюблен в свою Леночку, прямо как мальчик, который совсем не умеет скрывать или, может, даже не хочет. Глядя на Виктора Ивановича, я поняла, что вообще-то влюбленность — это очень хорошо, и скрывать тут нечего. Утром он очень рано вставал и, когда все еще только собирались к завтраку, приносил Леночке букет цветов, небольшой, как-то особенно красиво подобранный — каждое утро обязательно. И я представляла себе, как же нестерпимо было ему трудно, когда он был арестован и долго не видел свою Леночку, и как он скучал. И не могла представить, за что же можно было его арестовать — ведь не за то же, что он был инженером и носил пенсне.

Когда кто-нибудь уезжал в город или должен был приехать, то все ходили провожать или встречать по песчаной, сухой, чуть пылящей под ногами и пахнущей пылью дороге, которая шла сначала через лес, а потом через большое поле. В середине лета мы провожали Батаню. Вернувшись через пару дней, она сказала, что пока мы тут жили, папе сделали операцию его язвы, что все теперь уже хорошо, а было плохо, и теперь мы с ней вернемся в Москву. Уезжать из Мроткина не хотелось, но о доме я соскучилась.

Дома нас встретила мама, очень веселая, потому что папа уже был не в больнице, а в санатории. Меня она сразу отправила на дачу, где была домработница Ольга Андреевна, вернувшаяся из отпуска — она уезжала к родным то ли в Курск, то ли в Орел, и Егорка, которого взяли из Барвихи, потому что осенью он должен был уже пойти в школу. 

Еще зимой вместо Дуси, которая пошла работать на строительство метрополитена, у нас появилась новая домработница, не девушка, как все предыдущие, а немолодая женщина. Звали ее Ольга Андреевна. Никаких «ты» или запанибрата с ней (как с Нюрой или Дусей) не было и не могло быть. Ко мне она относилась очень хорошо, наверное, даже полюбила. Всегда всем говорила, что у меня «светлый характер». Я такого определения характера ни про кого и ни у кого ни до, ни после не слышала. А я в то время не ходила, а бегала вприпрыжку и вечно что-то танцевала. Все меня за это одергивали. Но Ольга Андреевна говорила: «Пусть танцует, пока танцуется». Маму и папу она называла только по имени и отчеству, а они относились к ней почти с таким же пиететом, как к Батане. Батаня же, приезжая из Ленинграда, была очень довольна, что «в доме приличный человек» и «абсолютный порядок». Ольга Андреевна приглашала прачку стирать и гладить, иногда портниху шить постельное белье и детские вещи, а полотеры — казенные, «люксовские» — при ней драили наши полы не раз-два в месяц, а каждую неделю. К Игорю, который по-прежнему жил в Барвихе и появлялся в доме на выходные и праздники, она была, кажется, равнодушна — первая няня-домработница, которая не «обожала» его.

При ней я стала меньше носиться по коридорам, так как мне очень нравились ее рассказы про «мирное время», которые она вела по вечерам, садясь с шитьем или штопкой.

Ольга Андреевна была замужем, но очень рано овдовела. Более двадцати лет проработала она в доме графа Шереметева белошвейкой, потом кастеляншей, потом стала «старшей» над горничными, бельем и буфетной. Она была нанятой на работу в графский дом, но, видимо, от долгой жизни рядом с ними стала какой-то «бывшей», как будто сама была немного Шереметевой.

Она рассказывала про праздники и про будни этой семьи, про посуду и белье так, как будто и посуда и белье были одушевленные. Какой бывает фарфор и какой сервиз в какой день лучше. Какие бывают кружева для белья и для платья. Рассказывала про самого графа или графиню или про «старого графа» («старой графини» почему-то не было). Но больше всего про дочек Шереметевых. Она называла их «девочки» и, наверное, очень любила.

Их было три или четыре. Судя по рассказам Ольги Андреевны, у них, хоть они и графские дочки, была очень трудная жизнь. Их поднимали в шесть утра, они обливались холодной (даже со льдом!) водой. Никаких халатов, сразу одеться, сразу тщательно причесаться. Молитва. И в классную комнату до девяти утра. Без завтрака — голодные. Потом здороваться с графом и графиней. И уж потом завтрак — только чай и булочка, совсем маленькая. Иногда завтракали вместе с родителями, но чаще — одни в своей комнате. И снова уроки. Три иностранных языка. Потом русский, история, математика и другие предметы. Потом шитье, вышивание, музыка, танцы. В два часа прогулка — час пешком в любую погоду — хоть дождь, хоть метель. В четыре обед с родителями, если те обедают дома, или только с гувернантками. И опять уроки до восьми. Потом можно немного почитать, потом — ужин — одни, без взрослых — или выход к гостям. В одиннадцать, а пока небольшие — в десять — спать. Ни раньше, ни позже нельзя. За обедом можно есть досыта, но страшно под взглядами графини или гувернанток — надо всегда очень мало есть, потому что главное — изящество. Почти со слезами в голосе Ольга Андреевна говорила, что они «мученицы мои», ведь чуть не по двенадцать часов «все в классной и в классной». По воскресеньям нет уроков, но обязательно надо вставать в пять и в шесть уже быть в церкви, а потом занятия верховой ездой. И всегда голодные. И добрые! «Ко всем в доме девочки были очень добры», — с этих слов Ольга Андреевна начинала свой рассказ о них. Еще они должны были выкраивать время, чтобы заниматься языком или «репетировать» с кем-нибудь из детей тех, кто работал в доме Шереметевых. Это вменялось им в обязанность с десяти лет. Еще готовить какое-нибудь рукоделие в подарок или на праздники графу, графине и «старому графу».

Если девочки ссорились между собой и потом кто-нибудь плакал от этого или почему-нибудь еще, то слезы надо было скрывать, лицо скорее мыть и делать вид, что ничего не было. Потому что нельзя было иметь никакое настроение. Настроения вообще не должно было быть. Всегда надо было быть ровной, спокойной, почти веселой, но не очень веселиться. Девочкам это было часто трудно. А граф и графиня сердились, если у их дочек было «настроение». Но не только девочкам, а и всем другим в доме тоже нельзя было иметь «настроение». Никому. Ольга Андреевна говорила, что девочки тайком прибегали к ней в комнату и она давала им по кусочку хлеба с маслом. Только «Боже упаси, чтобы граф и графиня не узнали». И еще она, тоже тайно, иногда помогала им закончить какое-нибудь вышивание или вязание, если они не успевали «к сроку».

Она очень огорчалась, что не успела старшую девочку выдать замуж. Эта девочка уже начала «выезжать», и тогда — никаких уроков и «свои покои» — спаленка и кабинет и маленькая гостиная, и своя «горничная», и «парикмахер». А до того — все девочки делают сами — и постели стелят, и детскую и классные комнаты сами убирают, и все должно блестеть, потому что граф почти ежедневно к девочкам наверх приходит и сам все проверяет. Наверх — потому что девочки жили на третьем этаже, и там же жили гувернантки и сама Ольга Андреевна, а еще выше — другие горничные. А когда девочки начинают выезжать, тогда переезжают жить на второй этаж, и туда-то в кабинет, спаленку и гостиную и переехала одна из девочек, когда выросла.