Дочки-матери

Особенно я любила растить кристаллы. Я покупала в аптеке (она была на углу Советской площади) пакет квасцов, готовила насыщенный раствор и опускала в баночку нитку с бусинкой на конце, укрепленную на палочке, положенной на края банки. Таких банок я заготовляла сразу несколько, иногда добавляя в раствор разные акварельные краски, чтобы кристаллы получились цветными — это я сама придумала. Часть банок я уносила Лене и ставила ей на окно. Надрезанные веточки, стоящие в пузырьках, тоже носила ей и ставила там же. А приходя к ней, находила их на столе около ее кровати. Лена уверяла меня, что она видит, как растут кристаллы и как медленно вылезают корешки и листики. Я тоже пыталась наблюдать, но не видела, что они растут «прямо на глазах». Лена говорила, что я не вижу потому, что у меня нет времени наблюдать — я все время или бегаю, или делаю что-то другое, а она видит, потому что лежит и у нее есть время. Я не знала — смеется она надо мной или нет, но не обижалась. Вообще же мне стало казаться, что она становится все умней и умней меня, что она знает что-то такое, чего не знаю я и, наверное, никогда не узнаю.

У нас дома никогда не было ни собаки, ни кошки, если не считать серого лохматого кота в общей квартире в Ленинграде, который жил на кухне у плиты и иногда шатался по коридору. В Москве у меня были рыбки и жили, сменяя друг друга, разные щеглы, снегири и даже воробышки. Маленькая Танька, моя дочь, потом про своих птичек говорила — «рабобочки». Летом на даче я выпускала своих птиц на свободу, зимой заводила снова. У Игоря жили то еж, то черепаха, то хомячки. Забота о нашем «зверинце» всегда целиком лежала на нас. Я сама покупала в зоомагазине дафний и мотыль, конопляное семя или еще что-нибудь. Домработницы иногда поварчивали на грязь, особенно у Егорки, но не очень.

Я приносила Лене то ежа, то хомяка, то черепаху, называлось это «черепаха пришла в гости». Приносила клетку с птичкой или аквариум. Аквариум — он был небольшой — иногда оставляла ночевать. Это тоже был элемент игры, и потом мы разыгрывали с Леной какую-нибудь сценку (она рыбка, а я хозяйка, или наоборот) и спрашивали: «Как ночевалось и какие тут хозяева» — и еще какие-нибудь глупости.

Однажды, когда рыбки ночевали у Лены, я после школы пошла наверх, чтобы их взять и покормить — мотыль был у меня. Но обе их комнаты были заперты. Это было странно, потому что, даже когда Биночки не было дома, комната Лены не запиралась. Я стучала и всегда слышала ее «войдите». Куда они могли деться? Врачи приезжали к Лене домой, а ее уже давно никуда не возили. Вечером я снова пошла к Кребсам. Дома был только папа Лены. Он вышел из своей комнаты, когда я постучала в Ленину дверь, и сказал, что Лена в больнице. У нее воспаление легких. Я сказала, что мои рыбки там, показав рукой на дверь Лены. Он отпер ее.

В комнате вместо обычного порядка было все как-то не по местам. На незакрытой постели Лены были набросаны ее вещи и валялись какие-то книжки. Что-то валялось на полу. Когда я несла аквариум мимо столика Лены, то увидела там две банки с кристаллами и бутылку с веткой, на которой уже пробились листики. Я поставила на пол в коридоре аквариум и вернулась в комнату за банками и бутылкой, чтобы и их унести к себе. Больше я в этой комнате никогда не буду. Но тогда я этого не подумала. Просто взяла — ведь ветке надо менять воду. А кристаллы пусть порастут у меня на глазах, так я объяснила папе Лены, и он со мной согласился и предложил мне помочь. Но я сказала, что спущусь на лифте два раза. И все это не трудно. Я спросила у него, когда придет Биночка. Он ответил, что, наверное, завтра, а сегодня будет ночевать в больнице. «Значит, ей совсем плохо?» — «Да нет, не очень», — ответил он.

На другой день я застала Биночку еще более маленькой, еще более худенькой, еще более усталой, чем всегда. Но она мне улыбнулась и сказала, что надеется через несколько дней взять меня с собой к Лене в больницу. А на следующий вечер, когда я постучала в комнату Биночки и вошла, то там, кроме нее и Кребса, было еще два или три человека. Биночка, которая сидела на диване, сразу вскочив, пошла ко мне навстречу, говоря: «Леночки нет». — «Как нет?» Я в первый момент не поняла, потому что так обычно отвечали родители, когда придешь к кому-нибудь из детей, а того нет дома. А Биночка все говорила: «Люсенька, понимаешь, нет. Совсем нет». И я поняла, что Лена умерла. И почему-то попятилась к двери, назад в коридор, в то место и время, когда я этого еще не знала, еще не слышала. Биночка вышла за мной, прикрыла за собой дверь, обняла меня, и мы с ней так постояли в коридоре, обнявшись, молча. Потом я стала плакать, а Биночка говорила что-то, что Лена ведь все равно не могла жить, и тоже заплакала, как я.

А Биночка сказала, чтобы я шла домой, потому что завтра будет тяжелый день и Лену будут хоронить. Домой идти я не могла, а пошла в вестибюль третьего этажа — туда, где мы с Леной впервые встретились, где подружились навсегда, стоя в углу около батареи. Я потушила там свет, ведь тем, кто выходил из лифта, хватало света от лампы в коридоре. И стояла там, прижавшись лицом к батарее, а, устав стоять, сидела на корточках. Иногда я плакала, переставала, о чем-то думала и что-то вспоминала, или сидела просто так, и не думая, и не вспоминая. Я там долго пробыла. И пошла домой. Было поздно. Егорка уже спал. Он в этот день приехал с Эммой Давыдовной из своей Барвихи. В столовой были Эмма Давыдовна и мама. Мама начала свое: «Ты где шлялась так долго», но взглянув на меня, спросила; «Что с тобой?» — «Со мной ничего, а вот Лена...» Дальше я ничего не сказала, но мама сразу поняла и вдруг залепетала так, как будто вот-вот заплачет: «Умерла. Не может быть, умерла». — «А вот может быть. Я сама думала, что не может быть, что это только с такими старыми, как Катаяма, бывает». Я говорила и чувствовала, что плакать мне не хочется, а хочется ругаться, бить кого-то, только я не знала кого. Я была злая. Не на маму, не на Эмму Давыдовну, ни на кого. Мама сказала, что узнает про похороны и ушла куда-то.

Я сидела и молчала. Эмма Давыдовна дала мне какую-то еду и чай. Я стала есть. Я была очень голодная, просто невероятно, и злая. Мама пришла и сказала, что завтра будут похороны, что надо купить цветы и что мне не надо идти в школу. Потом спросила — сама я куплю цветы или ей купить. Я сказала, что сама, только не знаю, где. Мама сказала, что есть магазин напротив телеграфа. Я вспомнила, что тысячу раз его видела, только мне было ни к чему, я еще никогда цветы не покупала. Я пошла спать. Когда залезла под одеяло — злость сразу прошла. Я снова стала плакать, что больше никогда ни с кем вместе не буду читать или хохотать, или шушукаться, лежа рядом, и читать стихи, и растить кристаллы, и говорить про самое заветное, про все, все. Кого мне было жалко — себя или Лену — я не знала.

Вошла мама. Села ко мне на кровать и стала гладить по голове и говорить про то, что я очень счастливая, потому что у меня была такая хорошая подруга, и что у меня будет еще очень много хороших подруг, и что плакать не надо, и говорила про Лену — я и не знала, что мама ее так любила. Мамина любовь к Лене меня успокаивала. Но зачем она говорит, что подруг еще будет много — не будет, не может быть много, подруга бывает только одна. «Значит, одна, но будет», — соглашалась со мной мама.

Утром я пошла за цветами и очень долго там перебирала какие-то разные букеты. Мне все не нравились. Это все были разного цвета астры и хризантемы. Наконец, я выбрала синие и белые. Но когда шла домой с завернутыми в бумагу цветами, то думала, что жалко, что не лето, и лучше бы набрать Лене букет ромашек и колокольчиков и маленьких гвоздик, такой, как мы с ней нарывали и ставили на свою тумбочку в нашей палате для «сердечниц». Дома я развернула цветы и, когда Эмма Давыдовна сказала, что они очень хорошие, чуть не нагрубила ей, так они мне разонравились. Я собрала у себя и у Егорки все веточки, которые уже дали листики, и добавила их к букету. Потом я вынула из всех банок все кристаллы на нитках и прикрепила их к цветам. И пошла в «красный уголок».