Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже

стье могут состоять в родстве, была для меня почти

кощунственной. И я начала вертеть головой по сторо-

нам. А когда смотришь в сторону, со стороны кто-то

появляется. Так я влюбилась в Сережу — я просто была

к этому готова.

И наконец, я боялась. Иванчик, я боялась, что ты

в любой момент рухнешь в пропасть и утянешь меня

за собой. Я эту опасность чувствовала кожей. Летом

1995 года тебя не было с нами на Московском кино-

фестивале, ты был в Нью-Йорке, с Брашинским.

Поехал ты в гости, читал лекции, делал какую-то

исследовательскую работу? Из памяти это исчезло.

Помню только, что тебя не было, перезванивались мы

не часто, говорили коротко. Наверное, я сказала тебе

по телефону, что познакомилась с Тархановым —

в гостях у Плаховых.

— И как тебе Лешечка? — спросил ты.

— Очень странный, слегка отмороженный, —

сказала я.

— А мне Лешечка нравится, он неприятный!

Слово “неприятный” было в твоих устах скорее

комплиментом, ты любил “неприятных” людей,

не вмещающихся в обыденные рамки. В случае с Лешей

ты имел в виду его легкий снобизм, холодную

сдержанность, неизменную иронию, “высокую культуру

отказа”, глубоко утрамбованные чувства, вернее —

внешнее их отсутствие. Он молчал, явно скучал, в разговоре почти не участвовал, слегка раздражался

на Любу, но был безукоризненно вежлив и ровен.

Напоминал умную сонную сову — пиджак, очки, 273

длинный нос, тонкие губы. Довольно высокий, чуть

грузный, неспортивный.

Никакого взаимного интереса в тот вечер у нас

не возникло. Поэтому я об этой встрече тебе спокойно

рассказала.

Я вернулась в Питер. Уже шел август — мы с Мур-

зенко отправились в Пулково встречать тебя из Нью-

Йорка. Помню, как мы увидели тебя, проходящего

таможенный контроль. Ты был в голубой джинсовой

куртке. Увидел меня, как-то натужно и грустно улыб-

нулся. Я ужаснулась. Лицо у тебя было чужое, серое, изможденное, почти некрасивое. Глаза — потухшие, волосы грязные. На скуле и у рта — какие-то красные

фурункулы. Что это, откуда? Ничего подобного рань-

ше с тобой не случалось. Впервые ты не показался мне

красивым. Напротив, мне стало почти стыдно, когда

ты вышел и обнял меня:

— Видишь, Иванчик, какая у меня страшная рожа.

— Вижу. А что с тобой?

— Не знаю, гадость какая-то выскочила на лице.

Пройдет.

Про Америку ты ничего не рассказывал. Но тако-

го просто не может быть, наверняка рассказывал. Но

я не помню ни-че-го! Не помню, привез ли ты мне

что-нибудь оттуда. Брашинский говорил, что в Америке

в то лето ты много пил и курил траву. Но это не важно.

Важно, какой ты приехал — чужой, опустошенный, страшный.

— Ты пил? — спросила я.

— Совсем чуть-чуть, Иванчик, не бойся, — отве-

тил ты. И добавил твое любимое: — Я свою норму знаю!

Несмотря на то что мы не виделись несколько

недель, спать с тобой мне не хотелось. Но я боялась

274

тебя задеть, боялась, что ты подумаешь, что я не хочу

тебя из-за твоих прыщей. Мне было тебя жалко —

из-за твоего лица, всегда такого прекрасного, а сейчас

изуродованного. Но я не сказала тебе об этом. Мы

занялись любовью — как-то формально и без особого

желания. Чулок я не надевала. Мы делали это с закры-

тыми глазами, молча. Раньше ты мог прошептать что-то

страстное — но не в этот раз.

В этот день тебе позвонил Леша Тарханов, сказал, что приехал в Ленинград — повидаться со здешним

отделом культуры — и что вечером он будет в гостях

у Любы Аркус. Хорошо, если бы мы тоже пришли. Ты

устал после перелета, вяло спросил:

— Может быть, не пойдем? Так неохота. Ты же

знаешь маманю, это растянется до утра.

— Неудобно не пойти. Все-таки он твой началь-

ник. Да и маманя обидится.

Ты заклеил самый страшный прыщ пластырем —

но так ты выглядел еще хуже. Я была одета в чаплинов-

ском стиле — черный маленький смокинг, черные

широкие штаны и белая рубашка с черным галстуком, со встрепанной мальчишеcкой прической. Ты внима-

тельно оглядел меня с головы до ног:

— Тебе очень идет, Иванчик. Но зачем ты такая

нарядная?

В дверях ты остановился, снова спросил:

— Может, все-таки не пойдем?

Иногда я думаю, что было бы, если б я вдруг

сказала:

— А давай не пойдем!

И мы остались бы с тобой дома, сели бы болтать

и пить чай. Изменило бы это что-нибудь?

Или твой гибельный вектор не зависел от меня?

76.

276

5 ноября 2013

Что произошло в тот вечер у Любы?

Еще в прихожей, куда Леша вышел нас встретить, он

посмотрел на меня удивленно, как будто видел в первый

раз — хотя формально мы познакомились с ним раньше, в доме у Лены и Андрея Плаховых. Весь вечер он не

сводил с меня глаз. Мы пили красное болгарское вино

и пели советские песни — как ты и предсказывал, до

глубокой ночи. Меня поразило, что Леша, не имеющий

ни слуха, ни голоса, знает наизусть тексты всех песен.

Его мама, Екатерина Тарханова, была замечательным

радио- и телережиссером, придумавшим воскресное

“С добрым утром!” (радио у них в доме работало непре-

рывно). Ты, напротив, обладающий прекрасным слухом

и хорошим голосом, текстов не знал. К тому же был

измучен джетлагом и никак не проявлял свой артистизм.

Заметил ли ты, что происходило между мной и Лешей

в тот вечер? Думаю, да — не заметить это было

невозможно. Но ты никак не отреагировал и ничего мне

потом не сказал. То ли потому, что устал. То ли потому, что всё еще мне доверял. То ли потому, что предпочел не

заметить. Скорее всего — и то, и другое, и третье.

Глубокой ночью мы вышли из Любкиной квартиры.

Леша, которого все считали почти патологически

сдержанным, был возбужден, хотел купить в киоске

шампанского и продолжать, продолжать, продолжать, но ты жестко сказал, что нам пора. На лестнице не

горели лампочки, была кромешная тьма. Леша, идущий

впереди, протянул мне руку (почему он, а не ты?).

От этой дрожащей руки в темноте меня ударило током.

Всё было ясно.

На следующий день Леша пришел в “Сеанс” —

277

вместе с коммерсантовской коллегой. Я с какой-то

тоскливой обреченностью и сильно стучащим сердцем

смотрела, как они идут по двору. Прекрасно понимала, зачем он пришел.

Когда они ушли, наблюдательная Элла Липпа ска-

зала мне:

— Карина, он приходил ради вас. Он совершенно

потерял голову, весь дрожал. Он не мог смотреть на

вас и не мог на вас не смотреть.

Я это и сама видела. Сейчас мне кажется, что в тот

момент я уже знала, чем всё кончится, — слишком

решительным было его чувство.

В тот вечер я сказала тебе, что Леша приходил

в “Сеанс”.

— Зачем? — вяло поинтересовался ты.

— Ну не знаю, Любку повидать или еще зачем-

то, — ответила я. Сердце колотилось — я тебя обманы-

вала. И добавила, что Тарханов обещал сводить меня на

следующий день в Эрмитаж со служебного входа —

какая-то там крутая выставка.

— Ну-ну, сходи.

В тот Лешин приезд между нами ничего не прои-

зошло — разве что мы поцеловались в щеку на проща-

ние (Леша потом вспоминал, что потянулся к моим

губам, но я отдернула голову). Через две недели он

приехал снова, выдумал какие-то проблемы с питер-

ским отделом. Потом еще раз. Потом стал ездить

в Питер по нескольку раз в месяц. Это продолжалось

почти год. Мы встречались в гостиницах, чаще всего —

в “Москве” (около Александро-Невской лавры), где он

останавливался. Подробности я тебе рассказывать

не буду. Я ведь пишу о нас с тобой, а не о нас с ним.

Но всё равно что-то рассказать надо? Я примерно