Жизнь Витторио Альфиери из Асти, рассказанная им самим

налъ на опытѣ, неизвѣстное мнѣ въ то время, глубокое и изящное изреченіе нашего пѣвца любви, Петрарки:

СЬе сііі бізсегпе ё ѵіпіо сіа сііі ѵиоіе.

Въ Миланѣ я съ трзщомъ пробылъ два дня, фантази-РЗ^я и то мечтая о томъ, какъ бы сократить это проклятое пз^ттешествіе, то предполагая продлить его, не сдержавъ слова. О, какъ я мечталъ о свободѣ! Но освободиться не могъ и не з'мѣлъ. Не находя нигдѣ покоя, кромѣ какъ въ передвиженіи, я поспѣшилъ уѣхать во Флоренцію черезъ ІІармз’, Моденз^г и Болонью. Не вытерпѣвъ во Флоренціи болѣе двз^хъ дней, я отправился далѣе, въ Пизз' и Ливорно. Тамъ я получилъ первыя письма отъ моей дамы, и не будучи въ состояніи долѣе переносить разлзжз', немедленно выѣхалъ въ Туринъ черезъ Леричи и Геную, гдѣ оставилъ своего спз'тника—аббата и экипажъ, требовавшій починки. Я прискакалъ въ Туринъ черезъ восемнадцать дней послѣ того, какъ рѣшилъ покинз’ть его на годъ. Во избѣжаніе сплетенъ, я опять въѣхалъ въ городъ ночью. Нелѣпое путешествіе, стоившее мнѣ, однако, многихъ слезъ!

Внутренно страдая, я съ невозмутимымъ видомъ сносилъ всѣ насмѣшки знакомыхъ и друзей, которые поспѣшили поздравить меня съ возвращеніемъ. Дѣйствительно, я напрасно вернзсіся; совершенно упавъ въ собственныхъ глазахъ, я предался такому унынію и меланхоліи, что если бы это продолжалось долго, я сошелъ бы съ ума или долженъ былъ бы произойти взрывъ; впрочемъ, вскорѣ сбылось и то и другое.

Я не могъ высвободиться изъ этихъ низменныхъ цѣпей съ конца іюня 74 года, времени моего возвращенія изъ этого неудачнаго путешествія, до января 75 года, когда взрывъ былъ произведенъ силой моего скопившагося гнѣва.

Глава XV.

НАСТОЯЩЕЕ ОСВОБОЖДЕНІЕ. ПЕРВЫЙ СОНЕТЪ.

1775-

Однажды вечеромъ, по возвращеніи изъ оперы (нелѣпѣйшее и скучнѣйшее итальянское развлеченіе), гдѣ провелъ нѣсколько часовъ въ ложѣ своей любимой и ненавидимой дамы, я почувствовалъ такую усталость, что у меня возникло непреложное рѣшеніе порвать все. По опыту я зналъ з^тже, что пз^тешествія въ почтовой каретѣ мало помогаютъ дѣлз⁷ и что, наоборотъ, это ослабило бы и разбило окончательно силу моего намѣренія. Я предпочиталъ дрз'гое испытаніе и льстилъ себя надеждой, что, можетъ быть, болѣе трудное з'дастся мнѣ лз^чше, принимая во вниманіе врожденное зшорство моего желѣзнаго характера. Я рѣшилъ не выходить изъ домз⁷, который, какъ я уже говорилъ, былъ противъ ея дома, и наблюдать по цѣлымъ днямъ за ея окнами, видѣть ее, когда она выходитъ на улицу, слышать разговоры о ней, и въ тоже время ни за что не заступать соблазнз⁷, не поддаваясь ни прямымъ, ни косвеннымъ попыткамъ къ свиданію съ ея стороны, ни воспоминаніямъ, ни чему бы то ни было. Мнѣ представлялось безразличнымъ, погибнз⁷ ли я въ этомъ испытаніи, или выйду побѣдителемъ. Объ этомъ рѣшеніи, какъ только оно было принято, я написалъ вкратцѣ одному молодому человѣку, очень ко мнѣ расположенному, желая, такимъ образомъ, отрѣзать себѣ от-ступленіе. Мы были съ нимъ сверстники и провели вмѣстѣ отроческіе годы. Но послѣдніе мѣсяцы онъ пересталъ меня посѣщать, сочувствзш моему кораблекрз^тшенію з^т этой Харибды; не имѣя возможности исцѣлить меня, онъ не хотѣлъ также дѣлать вида, что одобряетъ мою жизнь.

Въ двз'хъ строкахъ письма я сообщалъ емз⁷ о своемъ безповоротномъ рѣшеніи и прилагалъ свертокъ своихъ длинныхъ рыжихъ волосъ, какъ залогъ исполненія моихъ намѣреній: и кому, въ самомъ дѣлѣ, могъ я показаться

въ такомъ видѣ?—это было бы позволительно лишь въ обществѣ крестьянъ или матросовъ. Я кончилъ посланіе просьбой поддержать меня своимъ присутствіемъ и мз'же-ствомъ. Я провелъ въ этомъ странномъ уединеніи первыя двѣ недѣли моей новой жизни, не допуская къ себѣ никого, цѣлые дни стеная и бѣснуясь. Нѣкоторые изъ дрз’зей на-вѣщали меня, и я даже читалъ въ нихъ состраданіе кт* своему положенію, такъ какъ, хотя я и не жаловался, мой видъ самъ говорилъ за себя. Я пробовалъ браться за чтеніе, но не могъ осилить даже газеты, и часто мнѣ случалось прочитывать цѣлыя страницы только глазами или губами, не понимая ни одного слова. Иногда я ѣздилъ верхомъ, выбирая для прогулокъ пустынныя мѣста, и это было единственное, что дѣйствовало успокоительно на мой духъ и тѣло. Это полоз'міе продолжалось больше двз’хъ мѣсяцевъ, до конца марта 1775 года. Внезапно осѣнившая меня въ то время идея понемногу отвратила мой з'мъ и сердце отъ этой единственной, доенной, изсз'шающей мысли о любви. Однажды, спрашивая себя въ приливѣ мечтательности, не настало ли для меня время отдаться поэзіи, я принялся съ большимъ трудомъ и въ нѣсколько пріемовъ за первый поэтическій опытъ въ четырнадцати строкахъ, которыя я счелъ за сонетъ и послалъ любезному и ученому отцз? Пачіаз^гди, время отъ времени по-еѣщавтемз^ меня и выказывавшему мнѣ большое расположеніе, не скрывая при томъ, что весьма огорченъ моимъ образомъ жизни и ничегонедѣланіемъ. Этотъ превосходный человѣкъ постоянно давалъ мнѣ совѣты прочесть то или иное на итальянскомъ языкѣ.

Однажды среди другихъ книгъ въ витринѣ книгопродавца онъ замѣтилъ „Клеопатру", которую называлъ „высокопреосвященной", такъ какъ она принадлежала перу кардинала Дельфино, и вспомнилъ, какъ я говорилъ ему, что „Клеопатра" хорошій сюжетъ для трагедіи и что мнѣ хотѣлось бы взяться за него. Я не показалъ ему своей недописанной пьески, о которой запоминалъ выше. Онъ кзшилъ этз' книжку и подарилъ мнѣ.

Въ одинъ изъ свѣтлыхъ промежутковъ я имѣлъ терпѣніе прочесть ее и сдѣлать помѣтки; въ такомъ видѣ я отослалъ ее почтенному отцу. Мнѣ казалось тогда, что мое произведеніе могло выйти менѣе слабымъ въ отношеніи общаго плана и обрисовки страстей, если бы когда-нибудь я рѣшился его продолжать, мысль о чемъ время отъ времени зчке приходила мнѣ въ голову.

Отецъ Пачіауди, щадя мое самолюбіе, сдѣлалъ видъ, что находитъ мой сонетъ хорошимъ; думалъ онъ, конечно, иначе, и былъ правъ. Я самъ, спзютя нѣсколько мѣсяцевъ, занявшись изученіемъ нашихъ великихъ поэтовъ, научился цѣнить свой сонетъ, какъ онъ того заслуживалъ. Тѣмъ не менѣе, я очень много обязанъ этимъ похваламъ, которыя такъ мало заслужилъ, и тому, кто меня ими поддержалъ. Онѣ вдохновляли меня сдѣлаться ихъ достойнымъ.

Еще за нѣсколько дней до разрыва съ возлюбленной, уже видя всю неизбѣжность его, я подумывалъ о томъ, чтобы извлечь изъ-подъ подушки кресла ту половину „Клеопатры", которая почти годъ пролежала подъ епзщомъ. Наконецъ, насталъ день, когда среди своихъ неистовствъ, пребывая почти всегда въ полномъ одиночествѣ, я подз'малъ объ этой рзжописи, пораженный сходствомъ междо положеніемъ Антонія и моимъ. Я сказалъ себѣ: „продолжимъ эту попытаз', передѣлаемъ трагедію, если это понадобится; нужно дать выходъ страстямъ, меня пожирающимъ, и нужно, чтобы ее поставили этой весной, когда пріѣдетъ заѣзжая трзшпа актеровъ".

Какъ только эта идея пришла мнѣ въ голову, я сразз^т почувствовалъ себя на пути къ исцѣленію. И вотъ я всецѣло во власти бумагомаранія—штопаю, мѣняю, урѣзываю, прибавляю, З’длиняю, бросаю и начинаю сначала,— однимъ словомъ, снова впадаю въ безуміе изъ-за этой злополз'чной „Клеопатры¹¹, столь несчастливо появившейся на свѣтъ,—но уже въ безз'міе иного характера. Я не стыдился совѣтоваться съ друзьями однихъ со мною лѣтъ, которые не пренебрегали, какъ это было со мной

в'ь теченіе многихъ годовъ, изученіемъ итальянскаго языка и поэзіи; рискз'я надоѣсть, я искалъ общества всѣхъ, кто могъ хоть немного помочь мнѣ разобраться въ искусствѣ, представлявшемъ для меня сплошныя потемки. И такъ какъ теперь я хотѣлъ лишь учиться и пытался довести до благополучнаго конца свое безразсудное и опасное предпріятіе, мой домъ преобразился мало по малз^ въ своего рода литературную академію. Но я далеко не всегда бывалъ понятливъ и прилеженъ и по натурѣ—а также благодаря глубокому невѣжествз' моему — былъ упрямъ и не поелз'шенъ, вслѣдствіе чего мнѣ часто приходилось впадать въ отчаяніе, з^ттомляться самому и з’томлять дрзтихъ, и все это понапрасну.