Жизнь Витторио Альфиери из Асти, рассказанная им самим

Во всякомъ случаѣ, уже въ томъ былъ выигрышъ, что новое з^твлеченіе стирало въ моемъ сердцѣ всѣ слѣды того недостойнаго пламени и пробз^гждало такъ долго дремавшія з^мственныя способности. Не являлось больше жестокой и смѣшной необходимости привязывать себя къ стулу, какъ я дѣлалъ это раньше, чтобы препятствовать себѣ бѣжалъ изъ дому въ свою обычігую темницу.

Это было одно изъ средствъ, изобрѣтенныхъ мною среди многихъ дрз'гихъ, чтобы поскорѣе образзчмить себя. Я скрывалъ веревки, которыми привязывалъ меня Илья къ стзчіу, подъ широкимъ плащемъ, окутывавшимъ меня съ головы до ногъ такъ, что руки оставались свободными и я могъ читать, писать, поворачивать головз% не возбуждая въ присутствз'юшихъ подозрѣнія о моей прикованности къ стзчіу. Такъ проводилъ я по нѣсколько часовъ подрядъ. Одинъ Илья былъ ноевяіценъ въ эту тайну; онъ же и развязывалъ меня, когда, убѣдившись, что пристзшъ безсмысленной ярости прошелъ и рѣшеніе мое прочно, я дѣлалъ емз^- знаки. Я пз’скался на самыя разнообразныя золовки, чтобы добиться побѣды надъ бѣшеными эксцессами и, въ концѣ концовъ, избѣжалъ гибели. Среди странныхъ способовъ, къ какимъ я прибѣгалъ, несомнѣнно, самымъ зщивптельнымъ былъ маскарадъ, который я затѣялъ въ концѣ карнавала, на публичномъ балу въ театрѣ. Наряженный Аполлономъ, я осмѣлился явиться тула съ лирой, и, съ грѣхомъ пополамъ аккомпанируя себѣ, пропѣлъ нѣсколько скверныхъ стиховъ собственнаго сочиненія. Подобная наглость была совсѣмъ не въ моемъ характерѣ. Но такъ какъ я былъ слишкомъ слабъ для иной борьбы со своей страстью, то побужденія, по которымъ я разыгрывалъ подобныя сцены, можетъ быть, послзокатъ для меня оправданіемъ. Существо-вала настоятельная необходимость поставить между собой и этой женщиной нерушимую преграду; такой преградой былъ стыдъ за тѣ З'зы, которыя насъ связывали, и которыя я подвергъ пз’бличномз^ осмѣянію. Я не замѣчалъ при этомъ, что становлюсь самъ посмѣшищемъ цѣлаго театра.

Единственное извиненіе того, что я осмѣливаюсь разсказывать эти жалкія и глупыя вирши,—въ желаніи моемъ добросовѣстно послужить истинѣ, показавъ здѣсь, какъ глз'боко былъ я незнакомъ съ приличіями и хорошимъ вкз'сомъ. ²)

Среди всѣхъ этихъ нелѣпостей мало по малз' я началъ воспламеняться дотолѣ незнакомой еще, прекрасной и возвышенной любовью къ славѣ.

Наконецъ, послѣ нѣсколькихъ мѣсяцевъ поэтическихъ совѣщаній и корпѣнія надъ словарями, истрепавъ грам-матикз^г и надѣлавъ множество глз'постей, я кое-какъ связалъ между собою пять клочковъ, которые называлъ актами, и которые озаглавилъ: ,Клеопатра", трагедія. Я переписалъ первый актъ и послалъ его до-брѣйшему отцу Пачіаз’ди, прося просмотрѣть, поправить, что можно, и высказать свое мнѣніе письменно.

Среди замѣтокъ, которыя онъ сдѣлалъ на поляхъ моей рукописи, попадались очень веселыя и забавныя; онѣ вызывали у меня добродушный смѣхъ, хотя и касались моихъ слабыхъ сторонъ: такъ напримѣръ, относительно моего стиха, гдѣ встрѣчается выраженіе: „лай

■сердца", онъ приписалъ: „эта литература слишкомъ отзываетъ псарней; совѣтзчо съ ней разстаться".

Такія замѣтки на поляхъ рз^гкописи перваго акта и отеческіе совѣты въ письмѣ, ее сопровождавшемъ, вдохнули въ меня рѣшимость все передѣлать сызнова съ большей осмотрительностью и съ заиленнымъ упорствомъ въ работѣ. Въ реззыьтатѣ ползшилась трагедія, которая была поставлена въ Тзфинѣ іб-го іюня 1775 года.

Не зщовольствовавшись тѣмъ, что снова домчалъ отцу Пачіазщи просмотромъ моего новаго опыта, я надоѣдалъ съ нимъ еще нѣсколькимъ почтеннымъ лицамъ, среди которыхъ былъ графъ Агостино Тана, мой ровесникъ, числившійся уже королевскимъ пажемъ когда я учился еще въ академіи. Воспитаніе наше было одинаковое, но онъ, бросивъ придворнзчо слзокбз', весь отдался изз’ченію итальянской и францз^тзской литера-тз^гры и воспиталъ свой вкз^гсъ,—особенно въ области критики философской, но не лингвистической. Тонкость, изящество и мѣткость его замѣчаній по поводу моей злополучной „Клеопатры" были таковы, что я самъ охотно смѣялся бы вмѣстѣ съ нимъ, если бы з' меня хватило на то мужества. Но заколы его были для меня черезчзфъ чз^гвствительны.

Къ трагедіи я прибавилъ маленькій фарсъ, который долженъ былъ слѣдовать непосредственно за моей „Клеопатрой"; я озаглавилъ его „Поэты". Ни фарсъ, ни трагедія не были ужъ такъ безнадежно глупы; то тамъ, то здѣсь въ нихъ блистали искорки, чувствовалась извѣстная соль. Въ „Поэтахъ" я вывелъ себя самого на сцену подъ именемъ Зевсиппа и первый осмѣялъ свою „Клеопатру". Я вызывалъ тѣнь самой царицы съ нѣкоторыми другими героинями трагедіи и она произносила приговоръ надъ моимъ произведеніемъ, сравнивая его съ другими плохими трагедіями поэтовъ моихъ соперниковъ, чьи пьесы по правз^г могли считаться сестрами моей, съ тою лишь разницей, что ихъ трагедіи были зрѣлымъ плодомъ з'же вполнѣ опредѣлившейся бездарности, тогда

какъ моя была скороспѣлымъ порожденіемъ невѣжества, способнаго къ просвѣщенію.

Оба эти представленія сопровождались апплодисментами въ теченіе двухъ вечеровъ, непосредственно слѣдовавшихъ одинъ за другимъ. Мнѣ предлагали поставить ихъ третій разъ, но въ это время я уже пришелъ въ себя и раскаялся отъ всей души въ дерзости своего выстзшленія передъ пз'бликой, хотя послѣдняя и проявила ко мнѣ много снисходительности; я употребилъ всѣ зюилія, чтобы отговорить актеровъ и завѣдующаго театромъ отъ дальнѣйшихъ постановокъ. Но съ этого рокового вечера я почувствовалъ, какъ вспыхнзоіъ въ моихъ жилахъ такой огонь, такое живое стремленіе по настоящемз^т, по заслугамъ завоевать первенство въ театрѣ, что съ этимъ пожирающимъ пламенемъ никакая любовная горячка не могла сравниться.

Таково было мое первое выетзчіленіе передъ пз'бли-кой. И если позднѣйшія мои произведенія, отличающіяся — увы!—своей многочисленностью, не поднялись бы надъ первыми, такое начало длиннаго пути, полнаго лишь доказательствами моей бездарности, было бы по истинѣ смѣшнымъ и нелѣпымъ. Но если, наоборотъ, когда-нибзщь меня ждала честь стать однимъ изъ писателей, стяжавшихъ небезызвѣстное имя въ театрѣ, потомство въ правѣ сказать, что въ моемъ шутовскомъ появленіи на Парнасѣ съ трагической котзфной на одной ногѣ и съ сандаліей комедіанта на другой, таилось нѣчто серьезное.

На этомъ кончается повѣствованіе о моей юности и я не сумѣлъ бы избрать лучшаго дня для ознаменованія .моего перехода въ зрѣлый возрастъ.

ЧЕТВЕРТАЯ ЭПОХА.

ЗРѢЛЫЙ ВОЗРАСТЪ.

ОНЪ ОБНИМАЕТЪ БОЛЪЕ ТРИДЦАТИ ЛЪТЪ, ОТДАННЫХЪ СОЧИНЕНІЮ, ПЕРЕВОДАМЪ И РАЗНАГО РОДА ИЗУЧЕНІЯМЪ.

.ДВѢ ПЕРВЫЯ ТРАГЕДІИ, „ФИЛИППЪ 11“ И „ПО-ЛИНИКЪ“, НАПИСАННЫЯ ПО-ФРАНЦУЗСКИ, ПРОЗОЙ, ПОКА ЧТО — ЦѢЛОЕ НАВОДНЕНІЕ ДУРНЫХЪ

СТИХОВЪ.

іо мая.

' Мнѣ было около двадцати семи лѣтъ, когда я принялъ стойкое рѣшеніе сдѣлаться творцомъ трагедій. Чтобы отважиться на такое дерзкое предпріятіе, вотъ какія •были у меня данныя.

Духъ рѣшительный, неукротимый, упорный; сердце переполненное страстями всякаго рода. Двѣ изъ нихъ владычествовали надъ остальными и странно переплетались между собою—любовь, со всѣми ея безумствами, и глубокая ненависть, отвращеніе ко всякой тираніи. Къ этой хаотической первоосновѣ присоединились отдаленные неясные отголоски разныхъ французскихъ трагедій, которыя я видѣлъ въ театрѣ много лѣтъ назадъ. Ибо, правду сказать, я не прочелъ до сихъ поръ ни одной трагедіи и далекъ былъ отъ размышленія о нихъ.

Прибавьте къ этому полнѣйшее невѣжество относительно правилъ трагической поэзіи и почти нолнучо неопытность въ незамѣнимомъ, божественномъ искусствѣ управленія роднымъ языкомъ.

Все это было облечено у меня твердой корой самомнѣнія, вѣрнѣе, непостижимой дерзости и буйности нрава, благодаря чемз^т я могъ лишь изрѣдка, съ трудомъ и сдерживая себя, узнавать, изслѣдовать и выслз’іпивать