Жизнь Витторио Альфиери из Асти, рассказанная им самим

правду. На такой почвѣ—читатель, я думаю, согласится съ этимъ—легче было взрастить жестокаго и грубаго государя, чѣмъ просвѣщеннаго писателя.

Но тайный голосъ не умолкалъ въ моемъ сердцѣ и предостерегалъ меня еще болѣе энергично, чѣмъ немногіе мои искренніе друзья: „Тебѣ нужно все начать сызнова и, такъ сказать, обратиться въ ребенка. Ех ргоіеззо начать грамматику и въ послѣдовательности изучить все, что нужно, чтобы писать правильно и искусно“.

И такъ взывалъ ко мнѣ этотъ голосъ, что я, въ концѣ концовъ, смиренно покорился его велѣніямъ. Это было суровое и, особенно въ моемъ возрастѣ, з^бійственное испытаніе: я думалъ и чз^твствовалъ, какъ взрослый, а долженъ былъ учиться, какъ ребенокъ.

Но жажда славы горѣла такимъ яркимъ пламенемъ и я такъ былъ подавленъ первыми сценическими неудачами, такъ хотѣлось мнѣ сбросить съ себя поскорѣе бремя этого позора, что здѣсь я черпалъ мужество для преодолѣнія препятствій, столь трудныхъ и отвратительныхъ.

Я говорилъ зоке, что представленіе „Клеопатры¹¹ открыло мнѣ глаза.

Но оно не выяснило мнѣ всей нелѣпости самого злополучнаго сюжета, въ особенности для неопытнаго автора и его перваго опыта; оно оказало мнѣ услугу¹ тѣмъ, что помогло измѣрить всю огромность разстоянія, которое я долженъ былъ пройти назадъ, прежде чѣмъ могъ бы оказаться у барьера, откуда начинается состязаніе и принять въ немъ участіе съ большимъ или меньшимъ успѣхомъ. Покровъ, затемнявшій доселѣ мое зрѣніе, упалъ съ моихъ глазъ и я заключилъ съ собой торжественный договоръ. Я далъ клятвз' не останавливаться ни передъ скзчюй, ни передъ усталостью до тѣхъ поръ, пока не будетъ въ Италіи человѣка, который бы зналъ итальянскій языкъ лучше меня.

Давая эту клятву, я былъ убѣжденъ, что послѣ такихъ словъ для меня легко достижимъ будетъ трз^тдъ я мастерство писательства.

Немедленно же я бросился съ головой въ бездны грамматики, какъ нѣкогда бросился въ пропасть Кз'рцій—въ полномъ вооруженіи и не закрывая глазъ передъ тѣмъ, что его ожидало.

Чѣмъ сильнѣе я убѣждался, насколько худо постзшалъ до сихъ поръ, тѣмъ больше крѣпла во мнѣ увѣренность, что буду лучше постз’пать со временемъ; въ моемъ портфелѣ хранилось неоспоримое подтвержденіе тому.

Это были двѣ трагедіи мои—„Филиппъ II" и „Поли-никъ", написанныя прозой на французскомъ языкѣ между мартомъ и маемъ того же 1775 года, т. е. мѣсяца за три до представленія „Клеопатры". Я читалъ ихъ нѣкоторымъ изъ моихъ друзей и мнѣ показалось, что они были поражены.

О впечатлѣніи, мной произведенномъ, я сз'жу не по количеству похвалъ, которыя з^тслышалъ тогда, но по искренней внимательности, совершенно непроизвольной со стороны всѣхъ слз'інателей, и по выраженію ихъ лицъ, сказавшихъ мнѣ больше, чѣмъ говорили слова. Но къ великомз^ несчастью моему, эти трагедіи были задз'маны и исполнены на французскомъ языкѣ и въ прозѣ и имъ предстояло пройти долгій и тяжкій путь, чтобы преобразиться въ итальянскую поэзію. Я написалъ ихъ на этомъ глупомъ и непонятномъ для меня языкѣ не потому, что зналъ его, или претендовалъ на знаніе. Но въ теченіе пяти лѣтъ моихъ путешествій я слышалъ только этотъ жаргонъ и говорилъ лишь на немъ, я пріучился объясняться на немъ, менѣе искажая свою мысль, чѣмъ на другихъ языкахъ. Не умѣя какъ слѣдуетъ говорить ни на какомъ языкѣ, я испытывалъ то, что пришлось бы испытать скороходз^г, если бы онъ, лежа на одрѣ болѣзни, бредилъ о призѣ на бѣгахъ и вдругъ, очнувшись, замѣтилъ бы, что для одержанія побѣды ему не хватаетъ только ногъ.

Мое безсиліе объяснить себя или, если хотите, перевести себя, не говорю уже въ стихахъ,—въ простой итальянской прозѣ, шло такъ далеко, что когда я хотѣлъ перечесть актъ или сценз^т изъ тѣхъ, которые особенно

нравились моимъ слушателямъ, никто изъ нихъ во второй разъ не узнавалъ моей пьесы,—и меня совершенно серьезно спрашивали, понемз? я сдѣлалъ такія измѣненія.

Это былъ тотъ же персонажъ, но задрапированный иначе, и въ этомъ новомъ одѣяніи его не могли узнать и не хотѣли принимать. Я впадалъ въ изступленіе, плакалъ, но все было напрасно. Оставалось одно средство—набраться терпѣнія и начать сызнова; а пока что—я предался чтенію самыхъ нелѣпыхъ, самыхъ далекихъ отъ трагедіи отрывковъ, чтобы набить себѣ голову тосканскими выраженіями.

Я сказалъ бы, если бы не боялся вычурности выраженія, что мнѣ приходилось цѣлые дни отказываться отъ мысли, чтобы потомъ имѣть возможность мыслить.

Во всякомъ случаѣ, въ моемъ столѣ уже лежали зачатки дв}'хъ трагедій и сознаніе этого позволяло мнѣ прислушиваться съ большимъ терпѣніемъ къ педагогическимъ совѣтамъ, со всѣхъ сторонъ сыпавшимся на меня. Эти двѣ трагедіи дали мнѣ также силз^ вынести постанову на сценѣ столь несноснаго для моихъ з'шей произведенія, безсмысленной „Клеопатры"; каждый произнесенный актеромъ стихъ раздавался въ моемъ сердцѣ, какъ самая горькая критика моего творенія, теперь же это перестало отравлять мнѣ жизнь; напротивъ, „Клеопатра" сдѣлалась для меня лишь поощреніемъ къ томз^г, что было на очереди. Такимъ образомъ, если, съ одной стороны, меня не приводила въ уныніе критика (иногда справедливая, но чаще вѣроломная и невѣжественная), которая обрзчнилась на первое изданіе моихъ трагедій отъ 1783 г. въ Сьенѣ, съ другой стороны, я не тѣшилъ свою гордость и не опьянялся слѣпыми, незаслз^женными аппло-дисментами, какими встрѣтилъ меня партеръ въ Тз^гринѣ, сжалившись, вѣроятно, надъ молодымъ самолюбіемъ.

Первымъ моимъ шагомъ къ достиженію чистоты тосканской рѣчи было рѣшеніе всѣми силами избѣгать чтенія по-французски. Начиная съ іюля мѣсяца, когда к пришелъ къ этому, я не позволялъ себѣ ни одного слова

произнести по-французскн и старательно избѣгалъ такихъ лицъ и такихъ круговъ общества, гдѣ говорили на немъ. Несмотря на все это, мое «итальянизированіе» подвигалось впередъ очень медленно. Мнѣ всегда были трзщны планомѣрныя л’сидчивыя занятія.

Чз^ть ли не каждые три дня я бз'нтовалъ противъ добрыхъ совѣтовъ не взлетать на собственныхъ крыльяхъ. Каждую мысль, промелькнзчзшую въ моей головѣ, я сейчасъ же стремился переложить въ стихи. Всѣ роды поэзіи, всѣ размѣры были для меня подходящими, и всюду я терпѣлъ пораженія и страдала моя гордость; но з^тпор-ная надежда не покидала меня. Среди разныхъ такихъ виршей (я не смѣю называть это поэзіей) мнѣ пришло въ головз' сочинить строфы для пѣнія на банкетѣ франкъ-масоновъ. Здѣсь предполагался или, вѣрнѣе, долженъ былъ, быть рядъ намековъ на различныя орудія, чины и должности этого страннаго общества.

И хотя въ первомъ своемъ сонетѣ я з’кралъ одинъ стихъ у Петрарки, все же степень моей невѣжественности и беззаботности была такъ велика, что я принялся за работз', не вспомнивъ, а можетъ быть даже и совсѣмъ ничего не слыхавъ до этого о правилахъ терцинъ.

Такъ, не подозрѣвая о своихъ ошибкахъ, я дошелъ до двѣнадцатой терцины; тутъ меня охватило сомнѣніе, я открылъ Данте, и дальше писалъ уже, какъ должно, но первыя двѣнадцать строкъ оставилъ неисправленными. Въ этомъ видѣ я пропѣлъ ихъ и на банкетѣ; но честные франкъ-масоны въ поэзіи столько же разбирались, сколько въ работѣ каменыциковъ, и мое произведеніе не провалилось.

Въ августѣ мѣсяцѣ этого же 1775 года, боясь, что въ городѣ бз^-дз' вести слишкомъ разсѣянт^тю жизнь и не смогу учиться, какъ хотѣлъ бы, я удалился въ горы, отдѣляющіе Пьемонтъ отъ Дофинэ, гдѣ провелъ болѣе двз^тхъ мѣсяцевъ въ маленькой деревз'шкѣ Сезаннъ у подножья Монджиневро, гдѣ по преданію Аннибалъ перешелъ черезъ Альпы

Какъ ни склоненъ я по природѣ своей къ обдуманности въ посыпкахъ, иногда мнѣ случается уступать Завлеченію минз^гты. Когда я остановился на этомъ рѣшеніи, я не подз'малъ о томъ, что въ этихъ горахъ мнѣ придется опять столкнз’ться съ проклятымъ франиз'зскимъ языкомъ, избѣгать котораго я старался съ понятнымъ и законнымъ упорствомъ. Объ этомъ я вспомнилъ, когда подз'малъ про аббата, который годъ тому назадъ сопровождалъ меня въ моемъ комическомъ пз^тешествіи во Флоренцію. Онъ былъ изъ Сезаннъ звали его Айо. Это былъ человѣкъ большого з^тма, жизнерадостный философъ, ушедшій во франнузскз'ю и латинскую литературу. Онъ былъ наставникомъ двухъ братьевъ,—съ которыми я очень дружилъ въ годы ранней юности. Тогда я сошелся и съ Айо; съ годами наши отношенія упрочились. Нз^-жно отдать должное аббату—въ тѣ годы онъ дѣлалъ все, что могъ, чтобы вдохнуть въ меня любовь къ литературѣ; онъ всегда увѣрялъ меня, что я могу имѣть въ ней зю-пѣхъ; но все это было напрасно. Часто мы встзшали съ нимъ въ забавное соглашеніе: онъ читалъ мнѣ цѣлый часъ романъ или собраніе сказокъ „Тысяча и одна ночь", послѣ чего я соглашался слушать—не болѣе чѣмъ десять минутъ—отрывки изъ трагедій Расина. И весь превращаясь въ слухъ во время чтенія глупостей, я засыпалъ подъ нѣжнѣйшіе стихи великаго трагика. Это приводило Айо въ ярость и онъ осыпалъ меня вполнѣ заслуженными упреками. Такъ мало было во мнѣ предрасположенія сдѣлаться творцомъ трагедій въ ту порз^г, когда я находился въ первомъ отдѣленіи королевской академіи. Но и позже я не выносилъ монотоннаго, маловыразительнаго и ледяного французскаго стиха, который не казался мнѣ стихомъ ни тогда, когда я не зналъ, что такое стихъ , ни тогда, когда, кажется, я знаю, что это такое.