Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже

за пределы нежных дружеских отношений.

— Если ты считаешь, что ничего не случилось, то

нам не о чем говорить, — резко сказал он. — Ты весь

вечер обнималась с ним и почти не смотрела на меня.

— Господи, но это же ничего не значит! Это

по-дружески. Все так делают.

— Если ты называешь это дружбой, то я про

такую дружбу ничего не понимаю. Я вижу только то, что я вижу. Если ты пришла со мной, ты должна быть

со мной. А ты ни разу ко мне не подошла и ни разу

ко мне не прикоснулась.

Что за дурацкие инфантильные комплексы?

А вдруг Сережа прав? Мы привыкли думать, что

все эти светские тактильные контакты, поцелуи, погла-

живания и объятия ничего не значат. А если значат?

Может быть, я должна демонстрировать всему миру, кто здесь мой мужчина? С тех пор я всегда с Сережей

осторожна. Держу за руку, сажусь рядом, стараюсь

показать всем вокруг, что я принадлежу только ему.

В этом есть что-то патриархальное, и моментами мне

это даже нравится. Но только моментами.

Ты никогда не устроил бы мне такую сцену.

А вдруг ты думал так же? Но не хотел или не решался

в этом признаться?

Или для тебя ревность была неотделима от желания, зависимость — от любви, доверие — от унижения?

58.

11

207

сентября 2013

Иван, я часто вспоминаю концерт Паваротти

в Центральном парке. Вроде ничего особенного в тот

день не произошло. И все-таки что-то в нем было

щемящее, тревожное. Но что именно?

Это было перед нашим отъездом в Питер.

Паваротти должен был петь в Центральном парке. Мы

решили пойти. Ну во-первых, Паваротти. Когда и где

мы его еще послушаем? Во-вторых, Центральный парк, который мы обожаем. В третьих, просто приключение, разве нет?

Мы отправились в парк пораньше, сразу после

обеда, чтобы подобраться поближе к сцене и занять

лучшие места. Не тут-то было: самые умные дежурили

с ночи. Мы, захватившие плед и сумку с бутербродами

и водой, смогли устроиться только на отшибе. Сцены

было не видно. Мы обвязали головы красными

банданами, купили у негров футболки Pavarotti in the Park (днем их продавали за 15 долларов, ночью —

за полтора), расстелили плед, разложили еду. Провели

так часа четыре — в ожидании концерта, подпираемые

со всех сторон людьми, тоже пришедшими на встречу

с прекрасным. Скучно нам не было, нам вообще не

бывало скучно друг с другом. Ты вспоминал Вудсток

и рассказывал про детей цветов и про шестьдесят

восьмой год. Ты шутил и дурачился, но глаза у тебя

были грустными. Казалось, ты знаешь, как сделать этот

день прекрасным, но не можешь. Да, нам хорошо, и мы

весело болтаем, прихлебывая кока-колу. Но ведь могло

быть настоящее приключение, настоящее путешествие, настоящий опыт, настоящий Вудсток! Ну что для этого

нужно, догадайся с трех раз? Уж конечно, не кока-кола.

Я фантазирую? Ты не думал ни о чем таком? Был

просто счастлив валяться на траве со мной и с Мишкой

в ожидании божественного пения из ниоткуда? Или

все-таки думал? Теперь уж не узнать.

Наконец откуда-то издалека раздался едва слышный

голос Паваротти. С первых нот стало ясно, что можно

сворачивать плед и уходить — мы ничего не увидим

и не услышим. Мы с трудом вырвались из толпы

и вышли из парка. Молча брели по вечерним улицам.

— Pavarotti, — начал Мишка, подходя к дому. —

Belle canto! Bellissimo!

Ты — вопреки обыкновению — не подал ему

ответную реплику, не вступил в словесную игру. Мы

опять замолчали. На следующий день тебе предстояло

возвращаться в Питер. Я должна была вылететь на день

позже.

Good bye, America.

59.

12

209

сентября 2013

Как я ненавижу вспоминать историю нашего возвра-

щения из Америки! Ты тоже не хотел об этом говорить.

Но мы оба знали, что это возвращение сыграло

в нашей жизни роковую роль. Ты никогда не употребил

бы слово “роковую”. Ну хорошо, а какую тогда?

За четыре месяца ты заработал в Америке 10 тысяч

долларов. В 1992 году это было целое состояние. При-

мерно половину из них мы везли с собой в Питер

с туманными планами как-то улучшить наше жилье,

“жить просторнее”. Другую половину потратили на

жизнь в Америке, на мои перелеты, на еду и на вещи, конечно. Купили несколько пар ботинок и кроссовок.

Ты обожал хорошую обувь, тщательно за ней ухаживал

и трясся над каждой парой. Купили по кожаной куртке

(тебе коричневую, а мне — черную), рубашки, футболки, туфли, плащи, юбки, блузки, свитера, уже

толком не помню что. Ну и очередной громадный

серый матерчатый чемодан с дешевой 14-й улицы.

А еще мы купили телевизор, музыкальный центр, продвинутый видеомагнитофон, какие-то супер-

наушники, множество видео- и аудиокассет. Всё самое

ценное, прежде всего аппаратуру, должен был везти

ты — все-таки ты летел не каким-то жалким

“Аэрофлотом”, а “Дельтой”, а там уж точно не украдут.

Мне достались одежда, духи, косметика, часть обуви, орешки, книжки и бумажки. Ничего особо важного.

Ты благополучно улетел. Кажется, даже позвонил

Брашинскому, когда добрался до дома. На следующий

день Мишка отвез меня в аэропорт. Мы обнялись:

— Пока, Каришонок, — сказал он. — Береги

моего братка.

210

Самолет нормально взлетел, но минут через сорок

по проходу забегали стюардессы, зажглись аварийные

лампочки, и капитан сказал, что мы возвращаемся

в JFK — из-за каких-то технических неисправностей.

Вскоре выяснилось, что у самолета не убрались шасси.

Было непонятно, насколько они повреждены и как нам

удастся сесть. Началась паника. Стюардессы разносили

лекарства, кто-то рыдал, кто-то молился. Меня удивило, что мужчины психовали больше женщин. Я оставалась

совершенно спокойной — почему-то была уверена, что

ничего страшного не случится и мы благополучно

сядем. Подумаешь, шасси! Не крыло же отвалилось.

Но приземление оказалось долгим и утомительным.

Мы несколько часов кружили над JFK, чтобы выгорело

всё горючее. Летное поле было уставлено скорыми

и всяческими аварийками с мигалками, что не способ-

ствовало душевному спокойствию. Когда мы наконец

сели, всех изрядно мутило.

Нас довольно долго держали в JFK, искали другой

самолет. Не нашли. Выдали ваучеры на еду и отправи-

ли в гостиницу при аэропорте. Мы провели там дня

полтора, пока не починили наш самолет. Многие отка-

зались на нем лететь — типа достаточно настрадались.

“Шасси, наверное, скотчем примотали”, — мрачно

пошутил небритый дядька. Мне было всё равно,

я хотела домой. Как назло, я никому не могла дозво-

ниться — ни Мишке, ни моим или твоим родителям

(было лето, все сидели на дачах). А у тебя телефона

не было. Только к концу первых суток я застала отца

и быстро сказала ему, что происходит.

Прилетела я с опозданием на два дня. Ты встре-

чал меня вместе с моим папой, бросился ко мне

и непривычно порывисто обнял. Несколько секунд

211

постоял, прижимая меня к себе. С черным лицом, с синяками под испуганными растерянными глазами.

Я решила, что ты психуешь из-за того, что мог меня

потерять. Любой психовал бы, разве нет? Ты что-то

говорил о том, как вы с папой приехали меня встречать

в Пулково и только там узнали о неполадках с самолетом.

Почти сутки вас держали в подвешенном состоянии.

Папа доехал с нами на автобусе до города, потом

пересел в метро. А мы с тобой поехали дальше —

к нам, на Васильевский.

— Иванчик, я должен тебе сказать... — начал ты.

— Что-то случилось?