Вокруг Чехова

у нас на Луке, он писал стихи. Ему была отведена здесь отдельная комната, которую

барышни украшали цветами; ранним утром он усаживался за стол и начинал сочинять,

читая каждую свою строку вслух. Иной раз казалось, что это он звал к себе на помощь, и

кто-нибудь действительно бросался к нему и этим его самого приводил в удивление.

Он очень любил все мучное, и наша мать, Евгения Яковлевна, старалась

закармливать его варениками, пирогами и тому подобными блюдами, и часто случалось,

что после этого он ложился на спину и начинал стонать от боли. Антон Павлович спешил

к нему с грелками, строго-настрого запрещал ему увлекаться едой, но старик забывал об

этом при каждом следующем сеансе. Вечно бедный, вечно нуждавшийся, он вдруг

неожиданно разбогател: года за полтора до смерти он получил миллионное наследство,

уехал в Париж, где его видели в цилиндре и щегольски одетым, но судьба тяжко

посмеялась над ним и показала ему язык: нашелся настоящий наследник, и все капиталы

были от Плещеева отобраны, и он оказался опять таким же полунищим, каким был и до

получения наследства. Он умер вскоре после {175} этого, в сентябре 1893 года, в Париже,

но тело его привезли в Москву и предали земле в Новодевичьем монастыре, недалеко от

того места, где впоследствии был похоронен брат Антон.

Г. М. Линтварев, пианист.

Фотография 1880-х годов.

Публикуется впервые.

Дом-музей А. П. Чехова в Сумах.

С Линтваревыми установились превосходные отношения. Как и в Бабкине, и здесь

преобладала музыка и разговоры о литературе, в особенности когда на Луку приезжал М.

Р. Семашко, о котором я упоминал выше. Ловили рыбу и раков, ездили на челнах к

мельнице и по ту сторону реки в березовый лес варить кашу; брат Антон много писал, но

жизнь на Украине почему-то не давала ему столько тем, как в предшествовавшие годы в

Бабкине: он интересовался ею только платонически. Правда, учительница Лидия

Федоровна обогатила его здесь такими фразами, как «липовая аллея из пирамидальных

тополей» и «черкесский князь ехал в малиновом шербете в открытом фельетоне», но,

кажется, этим дело и ограничилось. На Луке Чехов писал уже на готовые, привезенные с

севера темы и окружавшую его жизнь наблюдал только этнографически.

Не успел уехать Плещеев, как приехал на Луку писатель Казимир Станиславович

Баранцевич.

Это был скромный лысый человек, далеко еще {176} не старый, всю свою жизнь

трудившийся до пота лица и вечно бедствовавший. Начал он свои бедствия, как я слышал,

с приказчика, торговавшего кирпичом, затем стал писать, быстро выдвинулся вперед,

обратил на себя внимание критики, включившей его в трио «Чехов, Баранцевич и

Короленко», но бедность, большая семья и необходимость служить в Обществе конно-

железных дорог в Петербурге отвлекли его от литературы, и он мало-помалу ее оставил.

Бедняге приходилось каждый день вставать в четыре часа утра, а в пять уже быть в

конторе и снабжать билетами всех кондукторов. Впоследствии он издавал детский журнал,

кажется, носивший название «Красные зори», но журнал этот отличался очень бледною

внешностью и успеха не имел. Никогда не выезжавший из Петербурга дальше Парголова и

Озерков, Баранцевич вдруг осмелел, набрался духу и катнул к нам на Украину. Как он

почувствовал себя у нас, можно легко себе представить. Он был приятным собеседником,

несколько сентиментальным, но от него веяло необыкновенной порядочностью, и когда он

с неохотой, под давлением обстоятельств, уехал от нас обратно в свою контору конно-

железных дорог, позабыв у нас, к тому же, свои брюки, то мы вспоминали о нем еще долго

и, рассчитывая, что позабыть где-нибудь вещь – значит вернуться туда еще раз, поджидали

его возвращения на Луку, но напрасно.

После Баранцевича на Луку приезжали А. С. Суворин и артист П. М. Свободин.

Дружба с этими лицами началась у брата Антона со времени постановки его пьесы

«Иванов» на Александринской сцене в Петербурге, и хотя с А. С. Сувориным он был

знаком еще несколько раньше по своему сотрудничеству в «Новом времени», приезд

старика на Луку еще более укрепил их дружбу. Они близко сошлись. Не разделяя взглядов

«Нового времени», Антон Чехов высоко ценил самого Суворина, от-{177}деляя его от

газеты, и дорожил его дружбой. В течение нескольких лет он писал ему искренние письма,

высказывая в них свои заветные мысли и переживания, которые доказывают близкие

отношения, существовавшие между старым публицистом и молодым писателем.

Верстах в полутора от усадьбы, в которой мы жили, находилась большая вальцовая

мельница о шестнадцати колесах. Стояла она в поэтической местности на Псле, вся

окруженная старым дубовым лесом. Сюда-то и ездили на простом, выдолбленном из

обрубка дерева челноке Чехов и Суворин на рыбную ловлю. Целые часы они простаивали

у колес мельницы, ловили рыбу и разговаривали на литературные и общественные темы.

Оба из народа, оба внуки бывших крепостных и оба одаренные от природы громадными

талантами и отличавшиеся редкой образованностью, они чувствовали друг к другу

сильную симпатию. Эта дружба повлекла за собой громадную переписку, которая

продолжалась затем долгие годы и кончилась только во время известного процесса

Дрейфуса, когда «Новое время» резко и недобросовестно стало на сторону его

обвинителей.

Старик до самой смерти продолжал любить Чехова, но охлаждение со стороны

молодого писателя, начавшееся еще за границей, во время самого разбирательства дела

Дрейфуса, продолжалось и в России. Не разрывая сразу, Чехов переписывался с

Сувориным все реже и реже; время, отделявшее их друг от друга, пространство тоже

делали свое дело, и, наконец, переписка эта, содержавшая в себе столько удивительных

мыслей, столько новых и оригинальных суждений и так характеризовавшая Чехова как

мыслителя, прекратилась совсем. Литература, суд, управление, общественная жизнь – все,

что глубоко захватывало Антона, вызывало в нем живой интерес, находило отражение в

переписке его с Сувориным.

Сын простого солдата, сражавшегося при Бородине {178} Суворин выдержал

экзамен на звание

Мих. П. Чехов в усадьбе Линтваревых «Лука».

Фотография 1890 г. {179}

приходского учителя и занимался педагогией в уездных училищах Боброва и Воронежа.

Но влечение к литературе заставило его писать то стихи, то прозаические пустячки и

помещать их в разных столичных журналах, пока наконец он не сделался в начале

шестидесятых годов постоянным сотрудником в «Русской речи», издававшейся известной

графиней Салиас, и не переехал в Москву. Он очень любил вспоминать об этом времени и

часто мне о нем рассказывал. Он имел привычку во время таких рассказов ходить взад и

вперед по комнате, и я помню, как я уставал, следуя за ним, но всегда слушал его с

большим удовольствием. Он рассказывал очень образно, с тонким юмором, пересыпая

свою речь удивительными сравнениями, и часто делал отступления в сторону, так как его

то и дело осеняли все новые и новые мысли. Он рассказывал мне, как, приехав в Москву,

он попал в самую тяжкую бедность. Надежды на литературный заработок, который

обеспечил бы его в столице, не оправдались, и ему пришлось поселиться не в самой

Москве, а за семь верст от нее, в деревне Мазилово, и каждый день босиком, для

сбережения обуви, ходить в город в редакцию. Когда забеременела у него жена и не было

даже копейки на акушерку – а роды уже приближались, – он пришел в отчаяние и, не