Вокруг Чехова

и вообще от центра города. И для того чтобы общаться с людьми, наш доктор завел у себя

по вторникам журфиксы. Большими деньгами он тогда не располагал, и главным

угощением для гостей было заливное из судака, на которое была большая мастерица наша

мать.

В Москве, на углу Большой Никитской и Брюсовского переулка, как раз против

консерватории, на первом этаже старого-престарого дома помещались меблированные

комнаты, которые носили кличку «Медвежьих номеров». Жила здесь самая беднота – все

больше ученики консерватории и студенты. Они жили так сплоченно и дружно, что когда к

кому-нибудь из них приходил гость, то его угощали все вскладчину, был ли знаком он с

остальными обитателями или нет. И коридорный слуга им попался такой же, как и они

сами, настоящий представитель богемы. На какие-нибудь сорок копеек, со-{170}бранные

со всех обитателей сразу, он ухитрялся закупать целый гастрономический магазин. При

этом он был каким-то своеобразным заикой, разговаривать с ним было забавно и тяжело.

– Ну, так чего же ты, Петр, купил?

– Э-ге-ге-ге... селедочки и... а-га-га-га два... ого-го-го-го... огурца и водо-го-го-го-чки

полбутылку.

В этих номерах поселился наш брат, художник Николай, и быстро сошелся со всеми

тамошними обитателями. На первый же журфикс он притащил своих новых приятелей из

«Медвежьих номеров». Это были: Б. М. Азанчевский (впоследствии известный

композитор и капельмейстер), В. С. Тютюнник (потом бас в Большой опере), М. Р.

Семашко (впоследствии виолончелист в той же опере), пианист Н. В. Долгов и милейший

флейтист А. И. Иваненко. Таким образом, на вечерах у брата Антона на Якиманке сразу же

определилась линия концертно-музыкальная.

Прошли годы – «бурь порыв мятежный развеял прежние мечты»: все, кто бывал на

этих вечерах, оказались уже семейными людьми и устроили свою судьбу, каждый нашел

свою дорогу и исчез с горизонта. Один только флейтист А. И. Иваненко как привязался к

нашей семье, так и остался при ней совсем, вплоть до самого переселения брата Антона в

Ялту. Мне кажется, что в некоторых чертах Епиходов из «Вишневого сада» списан именно

с А. И. Иваненко.

В марте 1888 года, когда мы жили уже не на Якиманке, а на Кудринской-Садовой, в

нашей семье стал обсуждаться вопрос: куда ехать на дачу? Весна была ранняя, и после

тяжких трудов тянуло на подножный корм, к природе. Отправляться опять в Бабкино уже

не хотелось, ибо брату Антону нужны были новые места и новые сюжеты, к тому же он

стал подозрительно кашлять и все чаще и чаще стал поговаривать о юге, о Святых {171}

горах в Харьковской губернии и о дачах в Карантине близ Таганрога. В это время на

помощь явился А. И. Иваненко. Сам украинец, уроженец города Сум, Харьковской

губернии, он, узнав о стремлениях Антона Павловича, схватился обеими ладонями за

щеки и, покачивая головою, стал с увлечением расхваливать свою родину и советовать нам

ехать на дачу именно туда. Он указал при этом на местных помещиков Линтваревых,

живших около Сум, на Луке. Антон Павлович написал им туда письмо с запросом, и

вскоре был получен от них благоприятный ответ. Таким образом, вопрос о поездке на

Украину был решен, хотя и не окончательно, так как брат Антон не решался еще сразу

нанять дачу заглазно и ехать так далеко всей семьей без более точных сведений как о

самой даче, так и о ее владельцах Линтваревых.

В это время я был студентом третьего курса. Заработав перепиской лекций и

печатанием детских рассказов 82 рубля, я решил прокатиться на юг, в Таганрог и в Крым,

насколько хватит этих денег, и возвратиться оттуда прямо на север. Решение ехать на дачу

на Украину я не одобрял, так как привык к Бабкину и нежно привязался к его обитателям.

Когда я выезжал 17 апреля из Москвы, брат Антон обратился ко мне с просьбой свернуть

от Курска к Киеву и, доехав до Ворожбы, снова свернуть на Сумы, побывать у

Линтваревых, осмотреть там дачу на Луке, сообразить, что и как, и обо всем подробно ему

отписать. Эта поездка не входила в мои планы, тем не менее я туда поехал.

После щегольского Бабкина Лука произвела на меня ужасно унылое впечатление.

Усадьба была запущена, посреди двора стояла, как казалось, никогда не пересыхавшая

лужа, в которой с наслаждением валялись громаднейшие свиньи и плавали утки; парк

походил на дикий, нерасчищенный лес, да еще в нем находились {172} могилы;

либеральные Линтваревы увидели меня в студенческой

Усадьба Линтваревых «Лука». Флигель, в котором жили Чеховы,

ныне Дом-музей А. П. Чехова.

Рисунок С. М. Чехова, 1959. Публикуется впервые.

форме и с первого же взгляда отнеслись ко мне как к ретрограду. Одним словом, мое

первое знакомство с Лукой оказалось не в ее пользу. Так я и писал брату Антону с дороги,

советуя ему не очень торопиться с переездом на лето в Сумы.

Но пока я гостил в Таганроге да ездил в Крым, Антон Павлович все-таки снял дачу у

Линтваревых на Луке и с первых же чисел мая переехал туда с матерью и сестрой.

Возвратившись с юга на Луку, я застал у брата Антона поэта Алексея Николаевича

Плещеева. {173}

Старик приехал к нему гостить из Петербурга, что при его уже совсем преклонных

годах можно было назвать настоящим подвигом. Все обитатели Луки носились с ним как с

чудотворной иконой. Семья Линтваревых84 состояла из предобрейшей старушки матери и

пяти взрослых детей: две дочери были уже врачами, третья – бестужевка, один сын был

серьезным пианистом, другой – политическим изгнанником из университета. Все они

были необыкновенно добрые люди, ласковые, отзывчивые и, я сказал бы, не совсем

счастливые. Приезд к ним брата Антона, а с ним вместе и разных знаменитостей, вроде

Плещеева, которому они привыкли поклоняться еще в дни своего студенчества в

Петербурге, по-видимому, пришелся им по вкусу. Когда к ним приходил в большой дом

Алексей Николаевич, они усаживали его на старинный дедовский диван, окружали со всех

сторон и слушали с затаенным дыханием его рассказы. И действительно, было чего

послушать. Этот старик, обладавший кристальной душой и простым, чистым детским

сердцем, до глубокой старости сохранил любовь к молодежи и, воспламеняя ее,

воспламенялся вместе с нею и сам. Глаза его загорались, лицо краснело, и руки

поднимались вверх для жестов. Когда он декламировал свое известное стихотворение

«Вперед – без страха и сомненья на подвиг доблестный, друзья!», то даже самый заядлый

скептик и пессимист начинал проникаться верой, что в небесах уже показалась «заря

святого искупленья».

Громадное впечатление на слушателей производил рассказ Плещеева о его

прикосновенности к делу Петрашевского. В 1849 году он был схвачен, посажен в

Петропавловскую крепость, судим и присужден к смертной казни через повешение85. Уже

его вывезли на позорной колеснице на Семеновский плац, ввели на эшафот, надели на

него саван, палач уже стал прилаживать к его {174} шее петлю, когда руководивший

казнью офицер вдруг шепнул ему: «Вы помилованы». И действительно, прискакавший

курьер объявил, что Николай I, в своей «безграничной» милости, «соизволил» заменить

ему смертную казнь ссылкой в Туркестан и разжалованием в рядовые. Целые восемь лет

находился Плещеев в ссылке, сражался под Ак-Мечетью86 и, наконец, получил амнистию

от Александра II и вернулся на старое пепелище в Петербург87. Несмотря на тяжкие

пережитые страдания, Плещеев вечно был бодрым и молодым, всегда горд и высоко

держал свое знамя и увлекал за собою молодежь. Всю свою жизнь он нуждался. Он писал

стихи, исполнял за редакторов их обязанности, тайком занимался переводами. Даже живя