Вокруг Чехова

героиней этого мотива. Но это неправда. Я ручаюсь за правильность того, что пишу сейчас

о Левитане со слов моего покойного брата. Вводить же меня в заблуждение брат Антон не

мог, да это было и бесцельно. А может быть, Левитан и повторил снова этот сюжет, –

спорить не стану. {165}

VI

Московский университет под новым уставом. – Журфиксы* у Антона с обитателями

«Медвежьих номеров». – На даче у Линтваревых в 1888 году. – Плещеев в гостях у

Антона. – Рассказ Плещеева о казни петрашевцев. – Баранцевич, Суворин и П. М.

Свободин (Поль-Матьяс) на Луке. – Из рассказов Суворина о своей биографии. – Мое

знакомство с А. Ф. Кони. – Дружба брата с Свободиным. – Антон сокращает «Графа

Монте-Кристо». – Чтение Чеховым «Рассказа моего пациента». – На спектакле «Иванов» у

Корша. – Предложение Виктора Крылова (Александрова) о соавторстве с Чеховым. – Иван

Щеглов (Леонтьев). – Кличка Чехова «Потемкин». – Знакомство Антона с Невежиным. –

Мадам Бренко и вешалка Корша. – Открытие и успех коршевского театра.

В первое лето пребывания в Бабкине я поступил в университет. Я попал как раз под

новый университетский устав с его формой, карцером, педелями и прочими «прелестями»

победоносцевского режима. Профессорам вменено было в обязанность во что бы то ни

стало доказать студентам, что Россия – страна sui generis**, что его император-{166}ское

величество есть единый правомерный источник всякой власти в государстве, что

конституция со всеми относящимися к ней учреждениями ведет к роковому распутью, на

котором уже заблудился Запад, как некий пошехонец в трех соснах, что народоправство не

соответствует самому духу и характеру русского народа, и прочее, и прочее. Такие

выпады, как аплодисменты студентов профессору, считались верхом свободомыслия, и

виновные на выдержку выхватывались из аудитории педелем и отсылались в карцер. Так и

я, раб божий, даже не быв вовсе на лекции профессора М. М. Ковалевского, которому без

меня аплодировали, попал по недоразумению на другой день в карцер. Педель Павлов был

самодержцем и неистовствовал. За время моего пребывания в университете были

серьезные беспорядки, причем университет был на целые полгода закрыт, а педель Павлов

оказался вдруг околоточным надзирателем, стоящим на посту против университета.

Посетила университет царская семья, причем я сам, собственными глазами видел, как

попечитель Московского учебного округа П. А. Капнист так жадно целовал руку царя и

так присасывался к ней слюнявыми губами, что царь с гадливостью отдернул ее от него,

но он все-таки продолжал ловить ее в воздухе и с сладострастием целовать. Это

посещение царем университета сделало потом карьеру для тогдашнего ректора Н. П.

Боголепова, который получил назначение на пост министра народного просвещения после

бездарного Делянова и был вскоре убит.

Провожая меня однажды из Бабкина в университет, В. П. Бегичев достал из своей

старой рухляди шпагу и преподнес ее мне. По новому университетскому уставу студенты

должны были ходить при шпагах.

– Трепещите, Миша, и проникнитесь благоговением!– обратился он ко мне с

шуточной торжествен-{167}ностью. – Эта шпага была в одной ложе с Александром II!

И при этом с юмором, на который был способен только он один, рассказал о

следующем происшедшем с ним случае, когда он был директором московских театров:

– По пути в Крым Александр II заехал в Москву. О том, что он имел в виду посетить

театр, министр двора мне ничего не сообщал, а раз это было так, то, значит, можно было

оставаться уверенным, что царь вовсе не будет в театре. Я спокойно сидел у себя дома,

выпивая с приятелями, и, признаться, наклюкался так, что в пору было пускаться в пляс

или ехать к цыганам. Было уже восемь часов вечера. Как вдруг влетает ко мне чиновник

особых поручений и в волнении говорит, что царь неожиданно выразил желание

посмотреть балет и что министр двора приказывает мне тоже быть в царской ложе. Что тут

делать? Я еле держусь на ногах, а тут нужно отправляться немедленно в театр, да еще,

быть может, придется разговаривать с самим царем. Делать нечего, привожу себя в

порядок, надеваю мундир и вот эту самую шпагу и, благо близко, еду в театр. Царь уже в

ложе. Его окружает свита. Министр двора представляет ему в антракте меня, а в глазах у

меня все прыгает. Я ничего не могу понять и боюсь, как бы не потерять баланс. А надо

сказать, что Александр II говорил ужасно невнятно. Действие идет, я стою позади него, а

он то и дело оборачивается назад в мою сторону и что-то говорит, как индюк: «Бла-бла-

бла-бла!» Ровно ничего не понимаю! Опять: «Бла-бла-бла-бла!» Никак не могу сообразить,

спрашивает ли это он меня о чем-нибудь, призывает ли или просто говорит. Я только

почтительно наклоняю голову. Уже не помню, как я достоял до его отъезда из театра. В ту

же ночь министр двора уведомил меня, что его величество остался очень доволен мной и

спектаклем и выражает мне свое благоволение. Итак, {168} юноша, примите от меня эту

историческую шпагу и носите ее с честью, как Дон-Кихот!

Боясь, чтобы студенты не печатали прокламаций, им запрещено было новым уставом

издавать лекции. Профессора читали свои обычные курсы, совершенно не придерживаясь

предложенных им Победоносцевым программ, и не прошло и полугода, как сразу же

появились недоразумения. Делать репетиции в течение одной-двух недель сразу такой

массе студентов, какая была в тот год на юридическом факультете, было невозможно, а

производить семестровые экзамены значило бы вычеркнуть целый месяц полезного

времени на совершенно ненужную затею. Началась неразбериха. Мы, студенты, сами не

понимали, что от нас требовалось и чего не требовалось; зачеты производились

формально, и когда, наконец, мы прошли весь университетский курс, проехав его, как

скрипучая телега по рытвинам и ухабам, и, получив от университета свидетельство,

предстали в окончательном результате перед государственной комиссией, то получились

самые плачевные результаты. На государственной комиссии от нас требовали тех знаний,

какие были указаны в министерских программах и какие не были преподаны нам в

университете. Таким образом, мы прошли как бы два курса: один – по лекциям наших

профессоров и другой – по учебникам посторонних лиц, подогнанным к министерским

программам. В результате из 346 экзаменовавшихся получили диплом всего только 49

человек.

Вероятно, не без цели председателем комиссии назначен был прокурор Московской

судебной палаты Н. В. Муравьев, тот самый, который выступал обвинителем в процессе 1

марта. Но он с первых же дней стал на сторону экзаменовавшихся и то и дело тут же во

время экзаменов, при нас, посылал министру Делянову телеграммы, прося у него то одной

льготы, то другой. Ми-{169}нистерство неожиданно пошло навстречу. На последних

экзаменах уже не было ни председателя, ни членов комиссии, а экзаменовали сами

профессора, каждый в одиночку, и уже по своей программе. На экзамене по церковному

праву, предмету довольно трудному и обширному, устав уже от месячных требований, мы

обратились к профессору А. С. Павлову с просьбой, чтобы он экзаменовал нас не слишком

строго.

– Чего уж там строго! – ответил нам старик. – Приказано вас всех пропустить, так

чего уж!

И он стал всем ставить «удовлетворительно», сплеча и не экзаменуя вовсе.

Когда я поступил в университет, брат Антон уже целый год был врачом. Жили мы

тогда на Якиманке, где на дверях его квартиры была прибита дощечка с надписью:

«Доктор А. П. Чехов». Он еще колебался, придерживаться ли ему одной только

литературы или превратиться в настоящего врача. Было скучно так далеко жить от театров