Вокруг Чехова

людьми и писал у себя внизу, где находился его отдельный кабинет79. Попишет – и

поднимется наверх, чтобы поострить или подурачиться вместе со всеми. А днем, когда все

занимались делом и у нас не было никого, брат Антон обращался ко мне:

– Миша, сыграй что-нибудь, а то плохо пишется...

И я отжаривал для него на пианино по целым получасам попурри из разных

опереток с таким ожесточением, на какое может быть способен разве только студент-

второкурсник сангвинического темперамента.

По вечерам же у нас собиралась молодежь каждый день. И вдруг на один из таких

вечеров к нам неожиданно является Григорович. Высокий, стройный, красивый, в

небрежно завязанном дорогом галстуке, он сразу же попадает в молодую кутерьму,

заражается ею и... начинает, старый греховодник, ухаживать за барышнями. Он

просиживает у нас до глубокой ночи и кончает тем, что отправляется провожать

пленившую его Долли Мусин-Пушкину до самой ее квартиры.

Второй раз я встретился с Григоровичем уже в Петербурге, у Сувориных. Он стал

вспоминать об этом вечере, и, по-видимому, это было ему приятно.

– Анна Ивановна, голубушка моя, – обратился он к Сувориной, говоря быстро и

задыхаясь от волнения. – Если бы вы только знали, что там у Чеховых происходило! {155}

И, подняв обе руки к небу, он воскликнул:

– Вакханалия, душечка моя, настоящая вакханалия!

Но возвращаюсь к Бабкину. Благодаря жизнерадостности милых обитателей мы все,

и в том числе и брат Антон, были очень веселы. Он писал, критики его хвалили, хотя А.

Скабичевский и предсказывал ему, что он сопьется и умрет где-нибудь под забором, но он

верил в свое дарование и пока еще был здоров. Иногда Антон дурил. Бывало, в летние

вечера он надевал с Левитаном бухарские халаты, мазал себе лицо сажей и в чалме, с

ружьем выходил в поле по ту сторону реки. Левитан выезжал туда же на осле, слезал на

землю, расстилал ковер и, как мусульманин, начинал молиться на восток. Вдруг из-за

кустов к нему подкрадывался бедуин Антон и палил в него из ружья холостым зарядом.

Левитан падал навзничь. Получалась совсем восточная картина. А то, бывало, судили

Левитана. Киселев был председателем суда, брат Антон – прокурором, специально для

чего гримировался. Оба одевались в шитые золотом мундиры, уцелевшие у самого

Киселева и у Бегичева. А Антон говорил обвинительную речь, которая всех заставляла

помирать от хохота. А то брат Антон представлял зубного врача, причем меня одевали

горничной; приходившие пациенты так приставали ко мне со своими любезностями, что я

не выдерживал роли и прыскал от смеха им в лицо.

В Бабкине мы помещались в том самом флигеле, где до нас жил писатель Б. М.

Маркевич. Я познакомился с ним и его женой и сыном летом 1884 года, когда приезжал к

Киселевым еще не на дачу, а гостить. С белой шевелюрой, с белыми бакенбардами, весь в

белом и белых башмаках, Маркевич походил на статую командора. Мне нравился его

роман «Четверть века назад», но то, что я слышал тогда о самом Маркевиче, как-то

невольно отдаляло меня от него. Говорили о том, что он был уволен {156} со службы в

двадцать четыре часа, что был явным врагом Тургенева, которого я обожал и который на

один из его выпадов ответил ему далеко не лестным письмом в «Вестнике Европы». Знал я

и то, что Болеслав Маркевич придерживался взглядов «Московских ведомостей» и так

далее, но все-таки как писателя и в особенности стилиста я его любил. В Бабкине

Маркевич скучал ужасно. Ему недоставало там столичного шума, тем более, что и газеты

и журналы получались там не каждый день. Чтобы захватить их раньше всех, Маркевич

выходил далеко к лесу и там дожидался возвращавшегося с почты Микешку, брал у него

газеты и, не отдавая их никому, уединялся где-нибудь в укромном уголке и прочитывал от

доски до доски.

Уже совсем под осень, в августе, когда на севере делается так уныло и начинает рано

вечереть и когда дачников начинает уже потягивать в город к обычному делу, Маркевич

вышел к лесу, перенял Микешку, забрал от него все газеты и, воспользовавшись тем, что

все бабкинцы увлеклись в этот вечер игрой в крокет, уселся в большом киселевском доме

за обеденный стол, над которым горела керосиновая лампа, и, весь белый, принялся за

чтение. Оседлав нос золотым пенсне и повернувшись спиной к свету, чтобы лучше было

видно, он прибавил в лампе огня и углубился в чтение. Скоро ему показалось, что лампа

стала притухать; не отрываясь от газеты, он протянул к лампе руку и прибавил огня. Она

вновь стала притухать, как показалось ему, и он опять прибавил огня. Наконец, стало уже

совсем темно. По-прежнему не отрываясь от газеты, он снова протянул руку к лампе и

усилил освещение.

Когда мы вернулись с крокета, то увидели следующую картину: лампа коптела, как

вулкан, вся скатерть на обеденном столе стала черной, Маркевич превратился из

седовласого старика в жгучего брюнета и был одет {157} уже не в белый костюм, а во все

черное. В воздухе тучей носилась ко-

Деревня Максимовка, близ Бабкина. И. И. Левитан жил в третьей

с краю избе по правой стороне.

Рисунок С. М. Чехова, 1956. Публикуется впервые.

Московский областной краеведческий музей.

поть. Все остановились в изумлении.

Поразительно, что Бабкино сыграло выдающуюся роль и в художественном развитии

творца школы русского пейзажа И. И. Левитана. Этот художник был с нами знаком еще с

того далекого времени, когда учился вместе с моим братом Николаем в Московском

училище живописи на Мясницкой. Они были близкими друзьями и помогали друг другу в

работах. Так, на картине Левитана, находящейся в Третьяковской галерее и

представляющей даму, идущую осенью по аллее в Сокольниках, эту даму написал мой

брат Николай, а небо на картине Николая «Въезд Мессалины в Рим» разработал в свою

очередь Левитан. {158}

Случилось так, что, когда мы проводили первое лето на даче в Бабкине, невдалеке от

нас оказался на жительстве и Левитан. Верстах в трех от нас, по ту сторону реки, на

большой Клинской дороге, находилась деревня Максимовка. В ней жил горшечник

Василий, горький пьяница, пропивавший буквально все, что имел, и не было времени,

когда жена его, Пелагея, не ходила брюхатой. Художник Левитан, приехавший на этюды,

поселился у этого горшечника. Как известно, на Левитана находили иногда припадки

меланхолии. В таких случаях он брал ружье и уходил на неделю или на две из дому и не

возвращался до тех пор, пока жизненная радость не охватывала его снова. Он или сидел,

мрачный и молчаливый, дома, в четырех стенах, и ни с кем не разговаривал, или же, как

дух изгнания, скрестив на груди руки и повесив голову на грудь, блуждал в одиночестве

невдалеке.

Как-то лил несколько дней подряд дождь, унылый, тоскливый, упорный, как

навязчивая идея. Пришла из Максимовки жена горшечника пожаловаться на свои болезни

и сообщила, что ее жилец Тесак (Исаак) Ильич захворал. Для Чеховых было приятным

открытием, что Левитан находился так близко от Бабкина, и брату Антону захотелось его

повидать. Мы уже отужинали, дождь лил как из ведра, в большой дом (к Киселевым) мы

не пошли, и предстоял длинный вечер у себя дома.

– А знаете что? – вдруг встрепенулся брат Антон. – Пойдемте сейчас к Левитану!

Мы (Антон Павлович, брат Иван и я) надели большие сапоги, взяли с собой фонарь

и, несмотря на тьму кромешную, пошли. Спустившись вниз, перешли по лавам через реку,

долго шлепали по мокрым лугам, затем по болоту и, наконец, вошли в дремучий

Дарагановский лес. Было дико в такую пору видеть, как из мрака к фонарю протягивались