Воспоминания. Стихи. Переводы

его в коричневой вельветовой куртке, шея повязана темно-красным фуляром,

фетровая шляпа с полями а la Рембрандт оттеняет необыкновенную

выразительность его жгучих черных глаз, испытывающих людей с первого

взгляда. С его губ не сходила покоряющая серафическая улыбка, которой

невозможно было не поддаться. Был он болен, кашлял.

Как и все мы, он голодал, часто менял жилье. Подходит время платить за

квартиру, денег нет. Уходит, снимает какую-нибудь дешевую халупу, вовсе не

похожую на студию. Там и рисует. Он был бродяга. Если попытались бы

вывесить памятные доски на всех домах, где он жил, пришлось бы отметить

очень много домов в Париже. Последнее время у него совсем не было денег. В

доме рядом со своим ему снял помещение польский поэт Леопольд Збо-

54

ровский, который искренне, душой болел за Модильяни, да и за других

художников. Он стал посредником между художниками и любителями

искусства, пытался продать картины. Поэт, он не был торговцем, не искал для

себя никакой выгоды.

При жизни Модильяни из его произведений не продавалось почти ничего.

Лишь некоторые любители за бесценок покупали его работы. Были и такие,

кому искусство Модильяни нравилось, но не было денег, чтобы купить его

произведения. Таким был писатель Франсис Карко. Средств у него не было, и

Зборовский подарил ему очень много работ художника именно потому, что

Карко ценил Модильяни. Сам художник раздаривал свои рисунки направо и

налево. Нарисует портрет и отдает, расплачивался рисунками в кафе. Однажды

рисовал в «Ротонде» натурщицу, но посчитал, что она недостойна иметь его

работы. Тут же отдал их Ладо Гудиашвили. Тот сохранил два его рисунка.

Модильяни очень хорошо говорил по-французски, он изучал французский

еще в Италии. Любил французскую поэзию — Малларме, Рембо, Бодлера.

Очень любил Данте, часто читал его наизусть; любил Петрарку, сам писал

стихи. После его смерти часть из них была опубликована. Вообще он постоянно

декламировал стихи наизусть, даже будучи пьяным. А иногда бормотал что-то

невразумительное, трудно было понять, о чем он, какие-то пророчества.

Именно Модильяни впервые заговорил со мной о Малларме, внушил мне

интерес к нему. Я задумался об этом его увлечении и начал переводить, сперва

как бы шутя, стихотворения Малларме в прозе.

Одно время он был сердит на меня за то, что я принял католичество. За это

же доставалось от него и Максу Жакобу. За два месяца до своей смерти он

вдруг пригласил меня к своему столику в «Ротонде», чтобы рисовать мой

портрет. Я ему позировал около часа. Был он трезв. Потрет этот он подписал:

«Талову. Модильяни. IХ.1919». В декабре 1919 года, т. е. за месяц до смерти,

еще раз рисовал меня, тоже в «Ротонде».

Эти два портрета выпросил у меня весной 1922 года, накануне моего отъезда

на родину, завсегдатай «Ротонды» канадец Виктор Линтон. Конечно, деньги

мне перед отъездом были очень нужны. Линтон же говорил, что хочет получить

эти портреты на память обо мне. Как же я был глуп, не подумав, что на память

достаточно фото-

55

карточки! Я уступил просьбам Линтона, получив за оба подлинника 50

франков. Счастье еще, что Линтон сделал фотографии этих портретов и отдал

их мне. О судьбе подлинников я ничего не знаю. Напрасно по прошествии

многих лет я пытался через друзей, живущих во Франции, разыскать Линтона.

Мне неизвестно, были ли опубликованы где-либо эти портреты20. Уже в

Москве, просматривая книгу Артура Пфанстиля «Dessins de Modigliani»,

Mermod, 1958, я узнал себя в портрете неизвестного молодого человека. Этот,

предположительно третий портрет, выполнен в 1916 году.

К слову, меня рисовали многие художники. В Париже — Сутин, Кремень,

ученик Сезанна Эмиль Бернар (он написал маслом портрет Большого формата),

Судейкин, Макс Жакоб, Пьер Гальен, Ортис де Сарате, Антонио Симонт,

Морис Ретиф, Лагар, Оттон ван Рейс. В Москве — Даниил Даран, Никогосян.

Некоторые портреты сохранились, о судьбе других я ничего не знаю. Часто

художники сами уничтожали свои работы.

Модильяни сначала занимался скульптурой, но это требовало значительных

затрат, которых он не мог себе позволить. Художники в то время увлекались

кубизмом, потом дадаизмом. Модильяни не поддавался влияниям новых школ,

ни на кого из современников не был похож. Разве что его скульптуру

вдохновляла негритянская культура. У него было свое понимание искусства,

которое шло вразрез с модными тогда течениями, но он никогда не утверждал

своего превосходства, как это делали многие художники.

Модильяни — типичный итальянский художник. Живопись его идет от

художников дорафаэлевской школы, может быть, от Фра-Анжелико или даже

от Ботичелли. Вся она проникнута лиризмом, каждая линия волнует, трогает

зрителя. Выразительность и тонкость, переходящая в музыку!

В начале своего знакомства с Модильяни рядом с ним в «Ротонде» я видел

обычно рыжеволосую красавицу восточного типа — канадскую студентку

Симону Тиру. Чем-то она напоминала Тицианову Лукрецию. Она была матерью

сына Модильяни, о котором ныне ничего неизвестно. Об этом я узнал уже в 60-

е годы из книги Жанны Модильяни — дочери художника и Жанны Эбютерн.

Жанну Эбютерн в 1917 году привел в «Ротонду» друг ее детства, математик

и философ Виктор Розенблюм, высокий, худой, похожий на Дон Кихота.

Первым, к кому он ее в «Ротонде» подвел

56

и с кем познакомил, был я. Дело в том, что с Виктором я был давно дружен.

Через неделю после приезда в Париж какой-то русский студент повел меня

обедать к матери Виктора. Она давала домашние обеды поэтам, художникам,

русским и французским студентам. У Виктора была сестра Анюта, которая

впоследствии вышла замуж за одного из «сотрапезников» — Станисласа Фюме.

Там же обедал и брат Жанны, художник Андре Эбютерн. Семьи Эбютерн и

Фюме дружили21.

Для Франции это необычно, но я, иностранец, был вхож в семью Фюме,

дружил с тремя их детьми. Глава семьи — композитор Фюме — играл на

органе в одной из церквей. Старший сын Станислас был поэтом, писал статьи

об искусстве. Он оставил воспоминания о Модильяни, которым вполне можно

доверять. Второй сын, Рафаэль, был пианистом. Мать и младшая сестра часто

ходили на симфонические концерты. Я их сопровождал. В семье Эбютерн я не

бывал. Знаю только, что отец Жанны служил бухгалтером, слыл человеком

начитанным. Дружба и даже родство архикатолических семей Эбютерн и Фюме

с Розенблюма- ми объясняется тем, что брат и сестра Розенблюмы перешли в

католичество.

В тот вечер в «Ротонде» я увидел рядом с Розенблюмом тоненькую

сероглазую девушку с косами, как у гимназистки. Лицо наивное, восхищенное.

Восхищенное тем, что она здесь впервые увидела — всей этой богемной

средой. Все ее изумляло, все было для нее внове. Она как будто опустилась с

неба на грешную землю.

Вскоре там же в «Ротонде» Виктор познакомил ее с Модильяни. Они очень

понравились друг другу. Когда родители Жанны узнали, что их дочь сошлась с

Модильяни — с нищим художником, пьяницей, да еще и евреем, они метали

громы и молнии, дурно обращались с Жанной. Она тем не менее с ним

встречалась и в конце концов перешла к нему жить.

До конца недолгой жизни Жанны мы дружили с ней. Мы по-товарищески

симпатизировали друг другу. Я думаю, что это она склонила Модильяни к

более близкому знакомству со мной. Мне она казалась похожей на птицу,