Воспоминания. Стихи. Переводы

Он тут же стал выговаривать:

— Зачем эта любовь к иностранным именам?

Я надулся: «Это имя моей невесты, которую я оставил в Одессе...»9.

Эренбург, также как и я, очень интересовался средневековой французской

поэзией. Язык он знал еще не очень хорошо и переводил со словарем. Как-то по

его просьбе я прочел мои переводы из Шарля Орлеанского.

— В звуковом отношении стихи музыкальны. Вам удалось передать

меланхолическое настроение Шарля Орлеанского. Хотите, дайте мне на

просмотр ваши переводы. Я могу быть вам полезным в ваших начинаниях...

Мне не понравилось его желание меня в чем-то поправить, мною

руководить, я уже считал себя не менее авторитетным, чем он. Он задел мое

самолюбие, а я был очень «гордым» тогда. В «Ротонде» многие себя так

держали. Моя реакция его обидела. После этого мы долго не разговаривали,

даже не раскланивались. Он искренне хотел мне помочь, но я тогда этого не

понял.

Тогдашнее мое отношение к нему я передал в четверостишии:

Ты был мне часто ненавистен,

Но втайне нравился ты мне

За то, что тривиальных истин

Не принимал на стороне.

Я был погружен в себя, мало обращая внимания на внешнюю сторону

жизни. Эренбург же хорошо разбирался в людях, живо увлекался всякими

новыми течениями и в своих стихах часто следовал моде, был личностью

всеохватывающей. Стихи его тех лет казались мне пересыщенными

литературностью, идущими не от сердца. В эту пору, мне казалось, он искал

себя.

41

Вскоре он покинул Париж. Отношения наши восстановились лишь по его

возвращении в 1921 году.

После приезда из Турени я жил то у одного, то у другого художника. Как раз

в это время, осенью 1915-го я подружился с Кремнем и Сутиным. Кремень жил

в «Улье». Он дал мне приют, затем я перебрался к Сутину. Скульптор Щуклин

в этот период рисовал мой портрет. Предоставлял мне ночлег в своей

мастерской. Он в средствах не нуждался и даже снял мне позднее комнату.

Когда портрет был закончен, с полотна на меня глянула бритая голова

каторжника, изможденное лицо. Я ужаснулся.

В это же время меня опять арестовали, опять нависла угроза высылки из

Франции, ведь я вернулся в Париж без разрешения властей. В комиссариате

меня спросили, чем я здесь занимаюсь. Ответил, что я поэт, пишу стихи. Тогда

комиссар попросил меня назвать французских поэтов. Я перечислил много

имен и среди них назвал Эрнеста Рейно. Меня отпустили. А через некоторое

время я узнал, что поэт Эрнест Рейно служил комиссаром полиции10.

Товарищ Антон. «Нагие слово»

Вот при таких обстоятельствах весной 1916-го меня однажды остановил на

улице худой человек с аскетическим лицом, длинноволосый, в пенсне. До

войны я иногда встречал его на собраниях Литературно-художественного

кружка, знал, что зовут его «товарищ Антон». Лишь много позднее узнал, что

это его партийное прозвище, а настоящее имя — Владимир Александрович

Антонов- Овсеенко.

Сперва он был строг. Глядя в упор, стал расспрашивать меня по поводу

моего обращения в католичество: «Зачем вы это сделали? Получили ли за это

денежное вознаграждение? Расскажите все без утайки». Я отвечал, что

католичество принял потому, что верил, никаких денег ни от кого не получал.

Рассказал и о своих расхождениях с католиками.

— Я тебе верю, — сразу переходя на «ты» сказал товарищ Антон и вдруг

предложил совершенно неожиданно, — хочешь работать на революцию со

мной в газете «Наше слово»? Ведь ты же против войны. Наша газета тоже

против. Полное совпадение.

42

— Хочу, — недолго раздумывая, ответил я.

Мы были люди разного склада. Наши интересы первоначально ни в чем не

совпадали. Владимир Александрович, казалось, весь растворился в делах

политэмигрантов, горел на работе, не давая себе отдыха, устраивал

прибывавших из России и помогал им чем мог, между тем как сам голодал. Я

же был поэт и мечтатель, с ранних лет подверженный мистицизму,

увлекавшийся религиозными исканиями. К политическим эмигрантам я не имел

никакого отношения. Не прими я католичество, вряд ли состоялось бы мое

знакомство с Антоновым-Овсеенко. Он поверил мне безоговорочно, не беря

под подозрение ни одного из моих утверждений.

«Наше слово» была газетой интернационалистов, «товарищ Антон» — ее

редактором. Мне поручили держать корректуру. Кроме того, я стал

«газетчиком», т. е. ежедневно предлагал в эмигрантской столовой свежий

номер «Нашего слова». Гриша Беленький, тоже работавший в газете, этот, как

тогда его называли в эмигрантских кругах, «ортодоксальный ленинец», был в

курсе моих религиозных увлечений и не одобрял их. Но когда он увидел, как я

в столовой на улице Гласьер распространял «Наше слово», сказал с

восхищением: «Поэт Талов идет с большевиками!».

В редакции «Нашего слова» я впервые услышал о Ленине. О своем согласии

с ним мне постоянно говорил Антон. Ленина я в Париже не видел. Он уехал до

моего приезда. А вот Троцкого несколько раз встречал в «Ротонде». Мне он

очень не нравился. Конечно, не по идейным мотивам, поскольку я отнюдь не

вникал в их суть. Он производил на меня отталкивающее впечатление своим

высокомерием. К людям у него было барски-презрительное отношение.

Надо сказать, что художественная богема — и русские, и французские, и

испанские художники и поэты — безоговорочно принимали Ленина, с

восторгом приняли и Октябрьскую революцию.

Владимир Александрович жил у большевика Я. И. Вишняка на улице Эрнест

Крессон в клетушке для прислуги, в мансарде. Внизу вместе с Вишняками жил

Троцкий. Я в этой квартире не бывал. Когда за политэмигрантами,

собиравшимися у Вишняков, устанавливалась слежка, Антон переходил ко мне

на улицу Лебуи: «У Вишняка мне оставаться неудобно. Не стесню тебя?». Мы

разговаривали допоздна, оба предавались воспоминаниям. Он рассказывал

43

о том времени, когда учился в кадетском корпусе, когда был арестован и

приговорен к смертной казни за революционную деятельность, вспоминал, как

бежал из России. А то вдруг вспомнит о любимой женщине с очень тонкими

руками, цитирует строки известного стихотворения Блока: «Ты, держащая море

и сушу неподвижно тонкой рукой...» Наконец мы засыпали: утром предстояла

напряженная работа над очередным номером «Нашего слова».

Антон был артистической натурой, любил живопись, поэзию, дружил с

поэтами. Человек он был очень честный и откровенный. Если он привязывался

к кому-нибудь, то готов был отдать душу за этого человека. Но все, что он имел

сказать, он выкладывал, ничуть не заботясь, понравятся ли его высказывания.

Камня за пазухой он не держал, часто гладил против шерсти. Но я всегда был

благодарен ему за то, что он встал выше существовавших против меня

предубеждений.

Из сумм, ассигнованных на издание газеты, на себя и меня он затрачивал

минимальные средства: на обед наш расходовал не более двух франков. Этих

денег явно не хватало, чтобы нам поесть досыта. Обыкновенно он покупал

колбасу и батон, делил пополам и приговаривал:

— В кафе не пойдем, сядем на бульварчике, перекусим, отдохнем чуточку и

пойдем поработаем!..

После такого обеда мы не позволяли себе выпить хотя бы чашечку кофе.

Деньги следовало беречь. Мы не получали никакой заработной платы. Время от