Воспоминания. Стихи. Переводы

времени для пополнения весьма скудных средств на издание газеты

приходилось устраивать концерты с якобы «благотворительной» целью.

Владимир Александрович отправлялся со мною на Центральный рынок —

знаменитое «Чрево Парижа».

Из дому выходил я рано, до рассвета, встречал поджидавшего меня

товарища Антона у входа на станцию метро «Вавэн», и мы маршировали в ряд

с першеронами, запряженными цугом по две пары на фургон. На рынке мы

покупали множество цветов для предстоящего концерта. В цветочном ряду

носились одуряющие или тонкие, едва уловимые запахи ирисов, пионов,

анемонов, орхидей, пышных роз небывалой красоты и редчайшей раскраски.

И, запряженные в фургоны,

Тащились першероны в «Аль»,

44

Где продавались анемоны,

Омары, устрицы, кефаль;

Где пахло розами и морем,

Лимоном свежим с Апеннин,

Где оборачивался горем

Шального счастья миг один...

Букеты цветов распродавали на концертах и это, наряду с буфетом,

значительно укрепляло финансы газеты. На вечерах выступали артисты и свои

рабочие поэты, например, Михаил Герасимов. Выступал и Владимир

Александрович, — и неизменно с любимыми им стихами Эмиля Верхарна и

Уолта Уитмена. С огромным подъемом, вытягивая шею, как будто голова вот-

вот оторвется и улетит, с трепетной нежностью, то затихая, то возвышая голос,

декламировал он «Эшафот» Верхарна: «Туда, где над площадью нож

гильотины...».

Слушая его, зал замирал, а под конец, когда его голос переходил в шепот, —

разражался рукоплесканиями. Затем, дав залу успокоиться, он начинал

скандировать стихотворение Уитмена из книги «Побеги травы» в переводе

Бальмонта — «Громче ударь, барабан!».

1917-й. Волнения в Париже. Я «застрял» во Франции

Зима 1917-го была очень холодной. Война продолжалась. Противники

топтались на месте, то наступая, то возвращаясь на исходные позиции. Газета

«Журналь» выходила ежедневно с одним и тем же ехидным стишком рядом с

наименованием: «О nous en sommes?» — «Sur la Somme» («Где нынче мы

находимся?» — «На Сомме»). В Париже стояли длинные хвосты за трудно

перевариваемым хлебом из маисовой муки (его живописно называли du pain

caca), за углем, за пачкой табака. В марте наконец начало теплеть, и вдруг все

французские газеты запестрели жирными «шапками» о начавшейся в

Петрограде революции. Свежие номера газет буквально вырывали из рук

газетчиков, выкрикивавших последние новости из России. Газету «Наше

слово», выступающую против войны, к тому времени прикрыли. Вместо нее

стала вскоре выходить газета «Начало», с тех же позиций печатавшая

материалы

45

о революции в России. В последних числах марта и эту газету закрыли. С

середины апреля наша газета начала издаваться под названием «Новая эпоха».

В апреле-мае в Париже многие бастовали, часто проходили митинги и

демонстрации. Помню митинг в огромном концертном зале на авеню Ваграм.

Яблоку негде упасть. Яростные споры между противниками войны и

сторонниками ее до полной победы над «милитаристской» Германией (как

будто страны Антанты вели войну исключительно ради защиты демократии).

Особенно внушительный митинг состоялся 1 мая 1917 года на улице Шато

д’О в «Доме Синдикатов». Со страстной речью о неизбежности перерастания

войны в мировую революцию выступил Антон. После митинга все вышли на

улицу, организовалось торжественное шествие с красными знаменами. Впереди

колонны — инвалиды войны. Возгласы «Долой войну!». Идем вдоль канала

Шато д’О. Балконы домов украшены красными полотнищами, из окон машут

красными платочками. Как только колонна вступила на площадь Республики,

она была окружена конной полицией. На демонстрантов посыпались удары

дубинок. Несколько человек упали, были раздавлены лошадьми. Меня,

неповоротливого, Антон схватил за руку, силой тащил сквозь толпу, втолкнул в

попавшееся спасительное кафе.

Помню апрельские бунты солдат. Они выкрикивали антимилитаристские

лозунги, шагали со свернутыми красными флагами. Стоило появиться отряду

конной полиции, как солдаты разворачивали эти знамена, и у них в руках

оказывался трехцветный национальный флаг республиканской Франции.

В эти же месяцы в Париже был образован перманентный Комитет, ведавший

репатриацией русских политэмигрантов. Я хотел вернуться на родину и тоже

подал заявление. Мне его вернули под тем предлогом, что я не политэмигрант.

Впрочем, помехи к поездке чинились не только таким, как я. Все те, кто раньше

был подозреваем французскими властями в антимилитаризме, очень долго не

получали виз. Наконец уехали и они. Один из возвращавшихся эмигрантов взял

у меня рукописи моих антивоенных стихов. Только вернувшись в Россию в

1922 году, я узнал, что в первом номере газеты «Буревестник», вышедшем в

Петрограде 11 ноября 1917 года, были опубликованы два моих стихотворения

— «Зачинщики» и «Присутствуя на мировом спектакле».

46

Антон, который впервые тогда назвал мне свое настоящее имя, говорил,

прощаясь: «Ты не торопись. Сперва в Россию поедут те, кто боролся против

царизма — за ними все преимущества. А уж после них вернешься и ты».

Газета наша больше не выходила. Некоторое время я работал у Шарля

Раппопорта. Он попросил привести в порядок его газетный архив. Я приходил с

утра на бульвар Пор-Руаяль, отпирал сарай и рылся в газетах на всех

европейских языках, рассортировывал их по годам и странам. Раппопорт читал

их свободно, но правильно не разговаривал ни на одном из языков. Проработал

я там до зимы, когда стало холодно находиться в сарае.

Под тем предлогом, что самодержавие в России пало, и она теперь стала

демократической страной, французские власти стали опрашивать оставшихся

эмигрантов, где кто хочет служить в армии — во Франции или у себя на

родине. Этот опрос был согласован с Временным правительством. Если уж

другого способа вернуться на родину нет, я заявил, что служить буду в России.

С этой волной уехали многие эмигранты. Я терпеливо дожидался своей

очереди, но тут произошла Октябрьская революция. Посольство Временного

правительства, представлявшее в Париже Россию вплоть до конца 1924 года,

аннулировало свои списки реэмигрантов. Я застрял во Франции надолго. В

ноябре 1918 года Германия попросила о перемирии, затем был заключен

Версальский договор, а мы хотя и не считались пленными, но очень было

похоже на то: из Франции выехать нам не разрешали, тем более в восточном

направлении.

Голодная зима 1918 года. Шахматы. Хаим Сутин

Зима 1918 года. Живу в пустом ателье, которое бросил французский

художник. Он вывез оттуда всю мебель, ключи отдал мне. Я ложусь на

цементный пол, укрываюсь своим пальто. Лежу с полчаса и невтерпеж, не могу

больше, встаю, топаю ногами, танцую, пока не устану, опять ложусь на

полчаса. Промучившись так до трех часов ночи, бреду греться в «Ротонду»11

— там уже открыто. Денег в кармане ни гроша. Поэзия, конечно, хорошо, но с

нею можно умереть под забором. Мечтаю о чашке кофе с куском хлеба. Об

обеде и ужине и говорить нечего — я считал это роскошью,

47

нечто вроде привилегии людей более достойных, чем я. Голодные худые кошки