Эрнест Хемингуэй: за фасадом великого мифа

В 1923 году Хемингуэй впервые посетил ярмарку в Сан-Фирмине, в Памплоне, к югу от Пиренеев. С женой Хедли и его первым редактором Бобом МакЭлмоном он бросился, сломя голову, со всей энергией своих 24 лет, в необузданный праздник, который будоражил городские улицы. Ракета взорвалась, как «взрыв шрапнели», – и вот уже танцы в ритме Риау-Риау, красно-белая толпа, за которой несутся быки. Улицы полны людей, их очень много на террасах кафе, и горькое вино течет прямо в рот «пьющих в стиле Веласкеса». Ни у кого нет времени для смены одежды, и его еще меньше для сна, разве что в дальней части бара или на заднем сиденье автомобиля. Эрнест любил праздники, но тут невозможно было быть просто зрителем: всегда в центре событий, он спал в пансионах для тореадоров, принимал участие в гонках, открытых для публики, смешивался с толпой, даже бился с молодыми быками во время novilladas [34] и, конечно же, посещал все корриды.

«Огромный, черный с белыми пятнами, весом свыше тонны, он двинулся вперед тихим галопом. Яркий солнечный свет словно ослепил его на мгновение. Бык застыл на месте. Крепко натянутые узлы мускулов на загривке вздулись, ноги словно вросли в землю, глаза бегали, озираясь, рога были уставлены вперед, черно-белые, острые, как иглы дикобраза. Потом он ринулся вперед, и тут я понял, что такое бой быков». Хемингуэй с первого взгляда полюбил бои быков, несмотря на, или, возможно, как раз из-за того жестокого насилия и «чувства опасности», которое при этом возникало. Хоть коррида уже тогда имела жестоких противников, Хемингуэй сразу же убрал моральный вопрос, связанный с этим. «Для меня, что касается моральных вопросов, – пишет он в книге «Смерть после полудня», – я знаю одно: морально то, что заставляет чувствовать себя хорошо, а аморально то, после чего чувствуешь себя плохо. Если судить по этим моральным критериям, бои быков для меня очень моральны: в самом деле, на них я чувствую себя хорошо, я чувствую жизнь и смерть, смертельное и бессмертное, а когда шоу заканчивается, мне очень грустно, но я очарован».

Для него это был не спорт и даже не спектакль, а искусство в чистом виде, а бык – только «холст, на который нанесена картина»; жертвы, в том числе и коней пикадоров, не только простительны, но и оправданы почти религиозным ритуалом, который при этом позволяется выполнить. Если конечная цель боя быков находится в «моменте истины», когда мужчина и животное сталкиваются в смертельной схватке, смерть требует от тореадора качеств, очевидность которых не может сразу явиться зрителю. «Великий убийца должен любить убивать; если он не чувствует, что это лучшее из того, что он может сделать, если он не знает о достоинстве этого акта и не чувствует, что это его собственная награда, он будет неспособен к самоотверженности, необходимой для настоящего убийства». И мы находим здесь, как и в случаях с рыбалкой и охотой, одну из самых глубоких проблем Хемингуэя – «чувство бунта против смерти приходит к тому, кто ею управляет». И при этом эта почти божественная привилегия требует должного достоинства, отсутствия видимых усилий и уважения к традициям, ибо коррида – это «единственное искусство, в котором красота шоу зависит от достоинства бойца».

После своего первого боя быков в 1923 году Эрнест будет постоянно возвращаться, чтобы посетить сезон корриды в Памплоне, Сарагосе, Мадриде или Севилье, и за немногими исключениями он приезжал туда каждый год до начала 1930-х годов, то есть до того, как Гражданская война отвлекла его от арен. Хоть он всегда делал это в сопровождении целой банды, склонной к бурным застольям, Хемингуэй быстро провел углубленные исследования о корриде, потому что для него существовал закон: «во всех видах искусства удовольствие приятно растет вместе со знанием, которое об этом имеешь». С той же энергией, что и при ловле крупной рыбы, Эрнест скоро развил в себе почти энциклопедические знания об искусстве корриды. Работа muleta [35] не таила никаких секретов для него, но он также знал и заводчиков, привычки общества и был в близких отношениях с величайшими тореадорами типа Хуана Бельмонте, который в 1925 году посвятил ему быка, а потом подарил отрезанное ухо того Хедли. Способный на критические суждения, Эрнест умел различать в истории корриды разные периоды и стили, как мы говорим о модерне или о классике, о стиле Людовика XVI или стиле ампир. Кроме того, его подвиги во время народных боев быков были таковы, что они принесли ему в 20-х годах много столбцов в местной прессе, и прежде всего завидный статус aficionado [36], стоящий намного выше, чем просто любитель, даже весьма продвинутый.

Помимо удовольствия, что она ему давала, коррида также была основным источником вдохновения для Хемингуэя. Так, уже в сборнике «В наше время», опубликованном впервые в 1925 году, несколько рассказов демонстрировали его страсть к корриде, которая после войны стала одним из его любимых сюжетов и новым полем его литературных опытов. «Войны закончились, – писал он в первых строках «Смерти после полудня», – и единственным местом, где можно было видеть жизнь и смерть, то есть насильственную смерть, стали арены боя быков […] Я тогда учился писать и начинал с самых простых вещей, а одно из самых простых и самых существенных явлений – насильственная смерть. Она лишена тех привходящих моментов, которыми осложнена смерть от болезни, или так называемая естественная смерть, или смерть друга, или человека, которого любил или ненавидел, – но все же это смерть, это нечто такое, о чем стоит писать». Этот интерес к смерти далеко превосходил (а именно в этом его обвиняли) пустое болезненное влечение, которое может вызвать вид крови. Арена, как поле боя, была для Эрнеста в первую очередь тем местом, где торжественно проявлялось «смертельное состояние человека» [37]. Вкус Хемингуэя к корриде включал в себя и эстетическое измерение: он был чувствителен к «чистой и классической красоте, [которая может] быть создана человеком, животным и куском алой ткани на палке», но при этом именно человек находился в центре его интересов. Ибо Хемингуэй любил эту игру, в которой не могло быть «ничьих», игру в окружении смерти, этот театр под открытым небом, где человек ставит на кон свою жизнь. Не без некоего самолюбования Эрнесту, как писателю, нравилось наблюдать за реакцией тореадоров, смотреть, с какой смелостью или трусостью они будут вести себя перед лицом опасности, погружаться в самое сердце человеческой природы и своей собственной идентичности. Ник Адамс в рассказе «Ночь перед высадкой», Роберт Джордан в романе «По ком звонит колокол» и многие другие его герои пытались выяснить, кем они окажутся, когда столкнутся со смертью, и смерть стала для Хемингуэя последним жизненным опытом.

В отличие от других страстей Эрнеста, таких, как охота или рыбалка, где у животного еще имеется шанс спасти свою жизнь, коррида подразумевает лишь один конец, и именно в этом заключалась ее уникальность: это трагедия, «трагедия смерти быка, сыгранная более или менее хорошо быком и человеком, в ней участвующими, в которой есть риск и для человека, но смерть животного гарантирована». Сопоставление, которое Хемингуэй делает здесь, не имеет ничего общего с осуждением. Впервые здесь обнаруживается не просто единство времени, места и действия, но также и благородство чувств, величие эмоций и трагическая тень рока и смерти. Арена сама может рассматриваться как сцена, на которой играются три основных действия, los tres tercios de la lidia [38]: первыми появляются пикадоры, потом – бандерильеро и, наконец, сам тореадор производит убийство. Процесс, приговор, приведение его в исполнение, три этапа suerte, то есть судьбы. Но если смерть ожидаема, о ней известно заранее, то из соображений благородства она должна готовиться долго, потому что без скрупулезного соблюдения правил коррида – это не искусство, а пошлое убийство, причем коллективное убийство.