Эрнест Хемингуэй: за фасадом великого мифа

Но настоящим открытием для Хемингуэя стало нечто совершенно иное. Когда он в первый раз услышал про марлинов и рыбу-меч, которыми кишели воды Гольфстрима, Эрнест, до сих пор ловивший только форель, почувствовал, что только что нашел себе новое увлечение. За 10 долларов в день он выходил на борту «Аниты» с Джо Расселом и Карлосом Гутьерресом, «лучшим ловцом марлина и меч-рыбы на Кубе». С ними Эрнест познал великое искусство большой рыбалки, когда «море в точности похоже на то, каким оно было до того, как появились люди» [25]. Хемингуэй быстро проникся настоящим обожанием к этим огромным рыбам, странным и диким, неописуемой красоты «существам, которых вы никогда не сможете увидеть иначе, чем пытаясь поймать их, и с которыми вы вдруг оказываетесь так тесно связаны». Все было словно специально подобрано для того, чтобы большая рыбалка ему понравилась: одиночество, солнце, подвиг, сила, опасность и особенно борьба, потому что, помимо спортивного интереса (а он аккуратно взвешивал выловленную рыбу, как и слова, которые писал каждый день), Эрнесту больше всего нравилась именно борьба с этими животными. «Какое наслаждение быть одному в море, – написал он в книге «На голубой воде», – какое наслаждение во внезапном появлении неизвестной рыбы, в ее жизни и смерти, которую она проживает за час для тебя, когда твоя сила сливается с ее силой, и какое удовлетворение получаешь, победив это существо, правящее морем». В открытом море Эрнест чувствовал близость с профессиональными рыбаками, которых он встречал в порту, с этими «героями, которые каждый день ведут неопределенный и безропотный бой за выживание». Неопределенный – потому что никто не знает, что он вытащит, забрасывая свой крючок; безропотный – потому что акулы всегда рядом, как постоянная угроза, и они готовы растерзать рыбу, прикрепленную к лодке, ибо она слишком тяжела, чтобы быть поднятой на борт.

По возвращении из своего африканского сафари в 1934 году Хемингуэй построил себе «Пилар» – 12-метровую лодку, которую он заказал на верфи в Бруклине (Нью-Йорк). За весьма немалую сумму в 7500 долларов Эрнест подарил себе эту роскошную драгоценность, созданную по последнему слову техники, с автономностью в 700 километров и максимальной скоростью до 16 узлов, что позволяло покрыть расстояние от Ки-Уэст до Кубы и Бимини, что на Багамах. «Пилар» станет для Хемингуэя его второй родиной. Он будет проводить там целые дни, иногда недели, ловя рыбу, читая и записывая свои впечатления. Лодка станет для него еще и идеальным убежищем для любовных интрижек, особенно с Джейн Мейсон, прототипом Марго Макомбер из его рассказа «Недолгое счастье Фрэнсиса Макомбера», а также с Мартой Геллхорн, своей будущей женой.

Жизнь на «Пилар» будет для Эрнеста неисчерпаемым источником вдохновения. Там будет написано множество статей для журнала «Эсквайр», его лучшие рыбацкие рассказы типа «На голубой воде», два романа «Иметь и не иметь» и «Старик и море».

Некоторые критики увидели в рыбалке метафору Хемингуэя: борьба с большой рыбой – это изнурительный поиск нужного слова, а акулы – это критики, к которым Эрнест никогда не испытывал добрых чувств. Но Хемингуэй всегда напоминал, что персонажи в художественном произведении – будь то рыбы или люди – всегда должны быть реальными, и нельзя позволять им становиться символами. «Очевидно, символы есть, раз критики только и делают, что их находят. Простите, но я терпеть не могу говорить о них и не люблю, когда меня о них спрашивают […] Читайте то, что я пишу, и не ищите ничего, кроме собственного удовольствия. А если вам еще что-нибудь надо – найдите, это уж будет ваш вклад в прочитанное» [26], – заявил он однажды журналисту. Хоть параллель между рыбалкой и литературой и так заманчива, особенно борьба, которая всегда привлекала Хемингуэя, складывается впечатление, что он твердо стоял на своем. Если рыбалка и могла быть метафорой, то она скорее была борьбой за жизнь, трагической борьбой, потому что она заведомо проигранная, и каждое действие в ней есть лишь временная победа над смертью. «Я трачу много времени, убивая животных и рыб, чтобы не убили меня самого, – признался он Хотчнеру в 1954 году. – Когда человек восстает против смерти, а я человек, восставший против смерти, он чувствует наслаждение от использования одного из божественных атрибутов, точнее – от власти даровать смерть» [27].

Хотя Хемингуэй и нашел в Ки-Уэсте дом на уровне своих требований, он остался для него «местом, которое оставляют, чтобы вернуться туда позже». Ведь невозможно в четырех стенах нажить опыт, необходимый для писателя. В течение двенадцати лет, проведенных во Флориде, Эрнест продолжал путешествовать, редко оставаясь дольше нескольких месяцев на одном месте. Помимо его рыболовных вояжей на Кубу или на Багамы, Хемингуэй жил во Франции, в Африке и особенно в Испании, чтобы посмотреть на бои быков или в качестве репортера во время Гражданской войны. Летом, когда климат затруднял дыхание в Ки-Уэсте, Эрнест иногда отправлялся в Вайоминг, на ранчо Нордквиста, где он обосновывался, чтобы писать, ловить форель и охотиться. Именно в этом высотном ранчо он ходил на большую охоту, на охоту, отличавшуюся от охоты «пера», на охоту, где опасность угрожала ему в любой момент. Во время своих приездов туда Хемингуэй выходил со своим новым «Спрингфилдом» [28] на лося и на нескольких медведей-гризли, а последние были «лучшей тренировкой перед Африкой – единственным опасным животным Северной Америки». Как обычно, Эрнест скрупулезно отмечал вес улова и размеры своих трофеев, и он не отказывал себе в удовольствии попозировать на их фоне. Так складывалась легенда.

Впрочем, именно это вскоре начало раздражать. Раздалось несколько недружественных голосов, начавших смеяться над показной мужественностью Хемингуэя, над его любовью к охоте и корриде, над его болезненной тягой к смерти. В повседневной жизни Эрнест с радостью и часто посещал простых людей, но он также был другом барона фон Бликсена, Марлен Дитрих и богатых наследников, влюбленных, как и он сам, в элитные виды спорта. Его статьи, написанные в течение этого периода времени для роскошных журналов типа «Эсквайр», «Космополитен» или «Форчун», лишь еще больше укрепляли его имидж плейбоя, авантюриста и яхтсмена. В то время как страна находилась на спаде после кризиса 1929 года, многие начали критиковать его за отсутствие политического самосознания и даже за ангажированность. И первый раз в жизни Эрнеста «миф Хемингуэя» сыграл не в его пользу. Он мог с 1923 года осуждать фашизм Муссолини, интересоваться судьбой рыбаков и, колеся по дорогам страны, осознавать масштабы экономической катастрофы, но многие левые все равно критиковали показной индивидуализм его героев и отсутствие у него классовой позиции.

В августе 1935 года Эрнест написал русскому критику Ивану Кашкину письмо, которое подводит итог его отношению к коммунизму и к политической ангажированности писателей. «Теперь все стараются запугать тебя, заявляя устно или в печати, что если ты не станешь коммунистом или не воспримешь марксистской точки зрения, то у тебя не будет друзей и ты окажешься в одиночестве. Очевидно, полагают, что быть одному – это нечто ужасное; или что не иметь друзей страшно […] Я не могу быть сейчас коммунистом, потому что я верю только в одно: в свободу […] Писатель – он что цыган. Он ничем не обязан любому правительству […] Сознавать свою классовую принадлежность он может только при ограниченном таланте. А если таланта у него достаточно, все классы – его достояние. Он черпает отовсюду, и то, что он создает, становится всеобщим достоянием […] Подлинное произведение искусства никогда не умрет, какая бы политика ни была в его основе» [29].