Записки «трижды воскресшего»

С помощью Прасковьи (отчества ее, к сожалению, не знаю) и Матрены Васильевны я перебрался через железную дорогу и устроился в бурьяне на месте одного из сгоревших домов. Перед тем, как уйти, женщины пообещали прислать ко мне Ванюшку, как только тот появится. Мое одиночество кончилось, теперь я чувствовал заботу о себе добрых людей.

В ожидании Ванюшки я прислушивался: в самом ли деле гудит земля или мне только кажется, может быть, это просто кровь стучит в виски?…

Должно быть, я задремал, потому что не уловил ни шагов, ни малейшего шороха и вздрогнул от неожиданности, услыхав ломкий мальчишеский голос:

- Эй, летчик! Живой? [68]

Бурьян раздвинулся, показалась голова с вихрами светлых волос.

- Ванюшка? - догадался я.

- Он самый.

Мальчик подошел и сел рядом со мною. Некоторое время мы молча разглядывали друг друга, я - испытующе («можно ли от этого мальца ожидать помощи?»), он - с явным интересом (должно быть, впервые видел военного летчика), жалостью (так же смотрели на меня, отощавшего и обросшего, подобравшие меня женщины) и озабоченностью (знал, что ввязывается в непростое и опасное дело).

Мне мальчик сразу понравился: ладный, подтянутый, глаза живые и смышленые.

- Тебе сколько же лет? - спросил я.

- Тринадцать. А тебе?

- Двадцать.

- Как зовут?

- Тезки мы с тобой, Ванюшка.

- У тебя оружие есть?

Я достал из кармана пистолет.

Глаза мальчишки азартно сверкнули:

- Ух ты! Дай посмотреть. - Он взял пистолет, повертел в руках, покачал его на ладони и, возвращая мне, сказал: - «ТТ».

- Разбираешься, - похвалил я. - Ну так что станем делать, Ванюшка? Выручай, брат. Теперь вся надежда - только на тебя.

Лицо мальчика на миг осветилось смущенной и радостной улыбкой. Спасая меня, он рисковал жизнью, но, повидимому, гордился тем, что советский летчик вверяет ему свою судьбу.

- Тетка Матрена сказала, что ты хочешь к партизанам податься. Но ведь ты ходить не можешь?

- Могу ползти.

Он покачал головой: [69]

- Нет, это не дело. У меня другой план. Я тебя спрячу в блиндаже в лесу - и будем дожидаться наших.

- Может, долго ждать придется…

- Нет! Наши вчера листовки с самолета сбросили: немцы отступают по всему фронту. Мне верный человек сказывал: наши перешли в наступление и уже заняли совхоз «Теренино», продвигаются к Ельне. Слышишь, земля гудит?

- Я думал, кажется мне.

- Нет, в самом деле - с утра было слышно и вот сейчас… Бои идут. Так что ждать придется недолго.

Между тем начало смеркаться.

- Ночевать здесь не годится, - сказал Ванюшка. - У тебя уж и так зуб на зуб не попадает.

Я и в самом деле продрог до костей, поэтому кивнул:

- Да, тут до утра околеешь.

Ванюшка принялся размышлять вслух:

- Вести тебя в хату - нельзя, как бы староста Асон не пронюхал. У него, правда, в последнее время поубавилось прыти, особенно после того, как партизаны хлопнули двух таких, как он. Но все равно не утерпит, чтобы не донести на советского летчика. К тому же, того гляди, могут заявиться немцы - лучше не рисковать. Эту ночь переспишь в стогу - там солома сухая, тепло будет.

Он помог мне добраться до небольшого стожка, и я спрятался среди снопов ржаной соломы.

Ночь прошла спокойно.

Стожок стоял в метрах ста от колодца, мимо которого проходила грунтовая дорога. С рассветом по дороге потянулась вереница телег и повозок - все они двигались на запад, до меня доносились русские и немецкие выкрики да громыхание и скрип колес.

Я понял, что мое укрытие слишком ненадежно: понадобится кому-нибудь из проезжающих солома - тут меня и обнаружат. Да и поджечь одиноко стоящий стог могут, или он сам загорится от случайного снаряда. [70]

Ванюшка пришел лишь под вечер, когда опустела дорога. С ним был какой-то мальчишка. Вид у него был испуганный.

- Это мой дружок, - коротко представил мне его Ванюшка и, повернувшись к товарищу, строго сказал: - Знал бы, что будешь трусить, не взял бы с собой…

- Я уж начал было беспокоиться, - сказал я, - не идешь и не идешь…

- Никак нельзя было: немцы отступают, их сейчас в деревне полным-полно… Я тебе хлебца свежего принес, на, поешь… Как стемнеет, пойдем в блиндаж, про который я вчера говорил. А ты, - обернулся он к товарищу, - беги-ка домой.

Когда стемнело, я попробовал встать на ноги - и чуть не взвыл от нестерпимой боли.

- Придется ползти. Далеко это?

- Далеко, - грустно подтвердил Ванюшка.

Путь лежал через густой бурьян, и я быстро выбился из сил. Прополз всего метров двести - и повалился на бок:

- Все! Больше не могу…

- Тогда вот что, - решительно сказал Ванюшка. - Оставайся пока здесь, поспи, я приду утречком пораньше.

- Знобит меня что-то, принеси что-нибудь одеться, - попросил я.

Он сбегал в деревню и принес два овчинных кожуха. Я укрылся ими и заснул.

Утром Ванюшка не пришел. Как рассказал он потом, путь ко мне оказался для него отрезанным: в деревне остановилась большая немецкая часть; отступающие немцы были необычайно возбуждены и озлоблены, всех жителей выгнали из домов, те отсиживались в окопах, только мальчишки шныряли по деревне. Ванюшка боялся даже смотреть за железную дорогу, чтобы ненароком не навести немцев на след.

А немцы между тем шли и ехали по грунтовой дороге. Они скапливались возле колодца, располагались на земле [71] со снедью, которую запивали колодезной водой. Я отчетливо видел их сквозь стебли бурьяна и временами, когда кто-нибудь поворачивал голову в мою сторону, мне казалось, что он не может не видеть меня. Не знаю: то ли не видели, то ли сочли за труп - никто ко мне не сунулся. На всякий случай я держал наготове свой пистолет. Из оставшихся у меня одиннадцати патронов девять предназначались фашистам, два последних - для себя…

Звуки артиллерийской пальбы, доносившиеся с востока, перемежались другими: где-то далеко, но отчетливо стучали пулеметы, раздавались автоматные очереди.

Наступили долгожданные сумерки, а за ними и ночь. Но движение по дороге не прекращалось, слышался шум моторов и скрип телег, по-прежнему раздавались возбужденные немецкие голоса. Потом все звуки как бы отдалились от меня: я впал в забытье. Сквозь сон мне внезапно послышался голос Ванюшки, громко звавшего меня по имени. Я, не открывая глаз, решил, что мне мерещится: не мог Ванюшка так кричать, когда кругом полно немцев…

Но тут же услышал совершенно явственно:

- Ваня! Да где ты тут? Ваня!-уже с тревогой в голосе взывал Ванюшка.

Я приподнялся на локте, ответил негромко:

- Тут я. Чего ты разорался?

- Живой! - радостно завопил Ванюшка. - А я уж испугался, что тебя немцы нашли и расстреляли.

- Да тише ты! Будешь так кричать - найдут…

- Теперь не найдут! Нету их, в деревне - наши!

Как я не задохнулся от радости! Слова моего юного спасителя вдохнули в меня новые силы, я превозмог боль и встал на ноги. Ванюшка дал мне в руку палку и подставил плечо:

- Пошли!…

Мы двинулись к деревне. Тут Ванюшка заметил, что я босой.

- Ваня, а где твои сапоги! [72]

- Я их, когда в стогу прятался, скинул, там они и остались. Сбегай-ка, брат, принеси.

Ванюшка переворошил солому - сапог не было. Наверное, их утащили немцы, и мы с Ванюшкой порадовались, что я перебрался из стога в бурьян, не то не идти бы нам с ним сейчас по дороге…

А по дороге уже тянулись наши войска: танки, машины, обозы.

Я прикинул, что мне следует добраться до аэродрома в Ельне, а уж там, думаю, ребята перебросят меня самолетом связи на аэродром моего полка. Остановил какую-то повозку, ехавшую в тыл наших войск:

- Подвези, друг: видишь, совсем идти не могу.

- А ты кто такой? - оглядев меня с ног до головы, настороженно спросил возница.

Сказал, кто я такой, Ванюшка подтвердил.

- Садись, только я недалеко: в расположение артиллерийской части.

Я сел в повозку.

- Прощай, Ванюшка, век тебя не забуду: спас ты меня. Спасибо.