Записки «трижды воскресшего»

- Не знаю.

- Тогда скажи хотя бы, как называется деревня, в которой якобы этот Ванюшка тебя прятал?

- Не знаю.

- Выходит, ступайте туда - не знаю куда, найдите того - не знаю кого!… Ловко придумал, ничего не скажешь…

Тут я почувствовал, что больше не могу себя сдерживать и, не попросив разрешения, выбежал из штаба.

Потрясенный и подавленный, пришел я к Васе Королеву, рассказал ему о разговоре с подполковником.

- Не бойся, Ваня, - сказал Королев. - Мы тебя в обиду не дадим.

- Товарищ командир, я ни в чем не провинился, поэтому не боюсь. Но хочу снять с себя оскорбительное подозрение: надо мне отыскать зарытые на берегу Угры документы.

- Правильно! Тогда уж не останется сомнений, что ты говоришь правду. Хотя никто из нас, твоих товарищей, и так в этом не сомневается.

Отыскивать документы я отправился в сопровождении летчика нашего звена младшего лейтенанта Павла Михайловича Банникова. Мы без труда нашли приметное дерево в излучине реки. Покопавшись в указанном мною месте, Банников извлек из земли мои документы. Они частично подмокли, поэтому позже мне заменили их новыми.

В особый отдел меня больше не вызывали, и ничто больше не напоминало мне о тягостном разговоре с подполковником. [78]

Все пережитое не прошло для меня бесследно: на двадцать первом году жизни я вдруг стал катастрофически лысеть, поэтому мне пришлось брить голову. Кроме того, у меня нарушилась речь: то говорю нормально, то начинаю мучительно заикаться - слова не могу выговорить. Это продолжалось около года, а потом постепенно прошло…

* * *

Когда Игорь Брылин вернулся из госпиталя, его отпустили на побывку домой. Мне тоже был предоставлен краткосрочный отпуск, но ехать к родителям было далеко, да и добираться в Подгорное по бездорожью трудно и долго, поэтому я решил, по приглашению Игоря, поехать с ним в Кинешму. Его родители встретили нас так, как будто мы оба были их родные сыновья, и целых три дня я наслаждался жизнью в семейной обстановке. Но время отпуска истекло, и я возвратился в полк.

Там шла напряженная подготовка к новым боям. К этому времени многие из нас, «старичков», имевших богатый опыт боевых действий, научились мастерски разить врага. Все, что знали и умели сами, мы старались передать молодым летчикам - недавним выпускникам училищ.

Меня назначили командиром звена, моим ведомым был выпускник летного училища младший лейтенант Виталий Иванович Кралькин, а его товарищ Виктор Петрович Зубов - ведомым старшего летчика звена младшего лейтенанта Павла Михайловича Банникова, прибывшего в полк в апреле 1943 года и принимавшего участие в боях на Западном фронте. Наши младшие товарищи оказались способными учениками, и к декабрю звено было полностью готово к боевым действиям. [79]

По ту сторону границы

Наступила третья военная весна.

В марте 1944 года 2-й ШАК генерала В. В. Степичева получил приказ передислоцироваться на 2-й Украинский фронт и войти в состав 5-й воздушной армии генерала С. К. Горюнова.

Наше перебазирование сильно затянулось из-за весенней распутицы. Мы неделями просиживали на промежуточных аэродромах.

Между тем войска 2-го Украинского фронта успешно провели Уманско-Боташанскую операцию, в результате которой была освобождена значительная территория Правобережной Украины и Молдавии. Войска Советской Армии перешли государственную границу и продолжали боевые действия на территории Румынии, бывшей в то время союзницей фашистской Германии.

В один из весенних дней нам сообщили, что наша следующая база находится уже на территории врага, в Румынии.

Для нас, воинов Советской Армии, это был момент сложной психологической перестройки. Наши сердца горели священным огнем ненависти к фашистам. «Отомстим врагу!» - эту клятву мы повторяли постоянно с самых первых дней войны, верили, что придет время, когда мы разочтемся за смерть родных и близких, за угнанных в неволю, за замученных в концлагерях военнопленных, за гибель ни в чем не повинных заложников, за разоренные и сожженные города и деревни, за нашу прерванную мирную жизнь.

И вот теперь, в новой обстановке, политработники всеми силами старались уберечь нас от проявления слепой ненависти. Мы очень уважали и любили замполита полка гвардии подполковника Василия Алексеевича Лозичного. Он вместе с другими коммунистами без устали проводил с нами разъяснительную работу, убеждая в том, что [80] нельзя отождествлять фашизм с народом тех стран, которые он сумел себе подчинить, что советский воин не воюет с мирным населением враждебного государства. Нас с детства воспитали на идеях гуманизма и интернационализма, поэтому теперь слова наших командиров и политработников ложились на подготовленную почву. Проводимая ими политико-воспитательная работа дала замечательные результаты: в полку не было ни одного случая жестокости, даже грубости по отношению к мирному населению или к военнопленным.

20 мая полк сосредоточился на полевом аэродроме возле румынского села Салча. Посадочная полоса - еще недавно это был выгон для помещичьего стада - имела значительный уклон к поросшей лесом долине. Там протекала река Сучава, за ней виднелись отроги Карпат, сплошь покрытые густым лесом.

Сразу же за Сучавой проходила линия фронта. При взлетах и посадках нам приходилось учитывать опасную близость вражеских позиций.

Квартировали мы в селе Салча, полностью заняли и помещичью усадьбу. В первый же вечер мы с удовольствием вымылись в просторной и хорошо оборудованной бане помещика.

Уклад жизни местного населения, во многом несхожий с нашим, а кое в чем и диаметрально ему противоположный, вызывал у нас любопытство, а порой и изумление.

Добротные, ухоженные домики крестьян издали радовали глаз, однако при ближайшем рассмотрении вызывали иные чувства. Увидев впервые, что из-под стрехи дома валят клубы дыма, мы подумали, что случился пожар, но оказалось, что дом принадлежит бедняку, поэтому топится по-черному: за трубу полагается платить. Число окон в доме ограничивалось определенной нормой, у кого лишнее окно - тот платит за него особо. Внутренность бедняцкого дома вызывала недоумение: как же согревается семья в зимнюю стужу - в доме ни печки, ни плиты, лишь [81] очаг из камней выложен на земляном полу, над очагом подвешен котел на треноге, в котле варится мамалыга, сказать по-нашему, каша из кукурузной муки; для румынского крестьянина это - хлеб.

Пшеница выращивается только в хозяйстве зажиточных крестьян, но и у них не бывает на столе белого хлеба: зерно идет на продажу - нужно платить налоги, купить соли, керосина, мыла, красителей для домотканых материй.

Вообще мы быстро поняли, как забит и унижен румынский крестьянин, и прониклись к нему сочувствием и состраданием: живет он за счет своего натурального хозяйства, словно бы во времена средневекового феодализма, а дерут с него три шкуры вполне современными методами, как и положено при капитализме. Даже по своей одежде румынский мужик казался человеком из другой эпохи. Село Салча всего в нескольких километрах от городка Сучава. А какой контраст во внешнем виде жителей! Горожане одеты по-европейски. Крестьяне в домотканых полотняных рубахах и штанах, на голове барашковая шапка кустарной выделки, на ногах постолы из сыромятной кожи.

Почуяв наше доброе к себе отношение, увидев, как просты и человечны мы в обращении, румынские крестьяне быстро признали в нас таких же трудящихся, как и они сами. Мундир солдата или офицера не наводил на них страха, как ни усердствовала перед нашим приходом фашистская пропаганда. Они воочию убедились, что мы не разбойники (слово «война» по-румынски означает «разбой»). Им стала видна разница между захватнической войной их собственного правительства во главе с Антонеску, вступившего в союз с гитлеровской Германией, и нашей освободительной, справедливой борьбой. Они поняли, что не для разорения жизни пришли мы в их страну, что Советская Армия несет мир и свободу всем трудовым людям. А поняв все это, они сделались приветливы с нами без [82] всякого раболепия или приниженности, содействовали нам, в чем только могли.