Записки «трижды воскресшего»

Этой ночью я понял, что до линии фронта уже недалеко. На моем пути то и дело попадались недавно отрытые окопы и ячейки. Людей в них не было, зато большое количество ящиков с боеприпасами, разложенных там, говорило о том, что их покинули на время ночного отдыха.

Мне удалось подползти к передней траншее немцев, я слышал их разговор и видел, как они непрерывно пускали осветительные ракеты и стреляли в сторону наших войск. Наши тоже вели огонь и пускали ракеты. [63]

Оценив обстановку, пришел к выводу, что перейти линию фронта мне никак не удастся: не было сомнения, что нейтральная полоса заминирована, и даже если незамеченным проползу мимо немцев, то наверняка подорвусь на мине, да и свои, не разобравшись в темноте, могут запросто пристрелить. В общем, куда ни кинь - неминуемая гибель!…

Оставалось одно: уходить в тыл к фашистам и искать партизан, которые помогут перебраться к своим. Мне приходилось слышать, что в районе Ельни действует немало партизанских отрядов, авось наскочу на какой-нибудь из них!…

И я двинулся через болота, в обход населенных пунктов.

Мое состояние час от часу ухудшалось. Мучительно болели ноги, временами я не мог ступить на них, тогда мне оставалось только ползти. Есть уже не хотелось, но, чтобы как-то поддержать убывающие силы, жевал траву и листья, грыз поясной ремень. Болотной воды кругом было вдоволь.

Однажды на рассвете я оказался у небольшой горушки, из-за которой доносились собачий лай и лошадиное ржание. Было очевидно, что близко деревня, и я, вопреки своему обыкновению, решил не обходить ее стороной, а зайти в какой-нибудь дом и попросить у хозяев помощи.

Поднялся на горушку, вижу - внизу небольшая деревенька. А еще вижу, что навстречу мне по дороге тащится пара лошадей, везущих телегу с мешками, и впереди сидит немецкий солдат с винтовкой в руках.

У меня не было никакой возможности спрятаться, поэтому я решительно шагнул вниз, навстречу… Руки держал в карманах, в правой сжимал взведенный пистолет.

Я надеялся на то, что немец не признает во мне военного: мой серый комбинезон трудно было счесть за летный, до того он был измазан за время моих скитаний.

И вот мы поравнялись. [64]

Немец остановил лошадей и спросил меня о чем-то по-немецки. В ответ я пожал плечами: мол, не понимаю.

Он ругнулся по-русски, хлестнул лошадей и проехал мимо.

«Так… Значит, в деревне - немцы», - подумал я, но сколько ни вглядывался, никого из людей не увидел.

Немного погодя отворилась дверь крайней избы, вышла старуха с ведрами и коромыслом. Я подождал, пока она, набрав в колодце воды, вернется обратно. И, когда она вошла в дом, решил: была не была!

Старуху застал в сенях.

- Здравствуй, бабушка! - негромко сказал я. - Есть кто еще в доме?

- Никого нет, одна живу, - хмуро ответила хозяйка и спросила неприязненно: - А ты-то откуда взялся?

- Я летчик. Сбили меня фашисты, почти две недели брожу по лесам, оголодал, и ноги сильно болят… Спрячь меня, бабушка, денька на два: отлежусь - и уйду.

Старуха покачала головой:

- Как я тебя спрячу? В деревне немцев полно, прознают - и тебя, и меня расстреляют. Может, уж кто и видел тебя - уходи-ка поскорее от греха…

- Ладно, уйду, коли так… Дай хоть хлебца кусочек.

- Нету у меня хлеба!

Тут мой взгляд упал на полные ведра, поставленные бабкой на скамейку. Без спроса зачерпнул эмалированной кружкой и впервые за эти дни напился чистой колодезной воды.

- И на том спасибо, - усмехнулся я и повернулся к двери.

- Куда ж ты пойдешь? - поинтересовалась старуха.

- Искать партизан.

- Лучше сдайся немцам в плен.

- Спасибо за совет, не за этим я к тебе обратился, - с горечью сказал я.

Выйдя из дома, поспешил, насколько это было в моих [65] силах, к лесу: старуха, чего доброго, могла меня выдать. Когда подходил к опушке, со стороны деревни послышался крик:

- Эй, парень! Погоди-ка! Слышь, остановись!

Я оглянулся. К лесу бежали два мужика и махали мне:

- Стой! Стой!

«А вдруг - полицаи?» - подумал я и наддал ходу; в лесу остановился, чтобы не хрустеть, валежником, за высоким кустом, увидел, что мои преследователи уже добежали до опушки.

- Ну, теперь его ищи-свищи, - сказал один, на что другой отозвался:

- Ну и черт с ним! Все равно где-нибудь в лесу подохнет, бабка сказала: еле на ногах стоит. Айда обратно…

После этого я уж ни разу не решился зайти в какую-нибудь деревню.

В ночь на 28 августа я почувствовал, что пришел мой конец: сил совсем не осталось. В моем кармане оказался блокнотик, на одной из его страниц я написал, кто я и что со мною случилось, указал адрес родителей и просил того, кто меня найдет, сообщить им обо мне. Взяв в руки пистолет, подумал: «Не кончить ли разом эти мучения?» Но тут все поплыло у меня перед глазами, и я потерял сознание.

Очнулся, когда солнце стояло высоко в небе. Мне показалось, что земля подо мной легонько вздрагивает, во всяком случае, явственно слышался какой-то отдаленный гул. Во мне вспыхнула надежда: может быть, это звуки большого боя?

Спрятал пистолет поглубже в карман: нужно бороться до конца! К тому же, пока лежал в забытьи, ко мне вроде бы вернулись силы. Правда, встать на ноги мне не удалось, но можно было ползти - и я пополз.

К полудню залег в кустах возле какой-то железнодорожной ветки. В полукилометре от меня проходил большак, по которому в обоих направлениях двигались немецкие [66] войска. За большаком стоял лес, но чтобы добраться до него, предстояло дождаться темноты.

Оглядевшись вокруг, впервые за все эти дни увидел в траве ягоды - то была брусника. Только набрал горсть и отправил ее в рот, как послышался женский голос, потом другой. Осторожно выглянув из-за куста, я увидел двух женщин, собиравших бруснику, и негромко их окликнул.

Обе женщины были, наверное, лет тридцати, не больше. Об этом говорили их фигура, голос и движения. Однако на лицо они казались чуть ли не старухами, были до крайности изможденными - такими сделали их два с лишним года немецкой оккупации.

Они с опаской подошли ко мне, но, увидя, что я едва живой, осмелели. Коротко расспросив, подхватили меня под руки и повели в деревню, расположенную вдоль железной дороги.

- Сейчас там немцев нет, - заверили они меня.

По дороге я спросил:

- Где мне найти партизан?

- Не знаем…

- Если не сыщу партизан - пропаду.

Женщины переглянулись, и одна из них сказала другой:

- Слышь, Прасковья, может, ему Ванюшка как-нибудь подсобит?

- И то дело! Ванюшка все знает: что и как… Да вот только ушел куда-то позавчера… Ну, ничего, пусть летчик пока у меня побудет, а к вечеру, глядишь, Ванюшка вернется, уж он-то что-нибудь придумает.

- Что за Ванюшка? - спросил я.

- Есть тут у нас один бедовый парнишка… На него - надейся, Ванюшка не подведет…

С трудом превозмогая мучительную боль в ногах, кое-как дошел я до деревни. Меня ввели в дом, посадили за стол, поставили передо мной миску картофельной похлебки, дали кусок хлеба.

Меня самого удивило, что я не набросился на еду, а [67] смотрел на нее почти равнодушно, только с удовольствием вдыхал горячий картофельный пар.

- Ты чего это?-спросила Прасковья. - Сам говорил: не ел две недели!

- Отвык, должно быть, - я невесело усмехнулся и взялся за ложку. - А все же надо поесть, может, сил прибавится.

- Кушай на здоровье, - сказала хозяйка дома. Ее звали Матрена Васильевна.

Она вышла из избы, но вскоре вернулась встревоженная:

- Батюшки! Немцы сейчас по деревне проехали!… Спрашивали, не видал ли кто советского летчика.

Я знал, как расправляются немцы с теми, кто осмеливался укрыть советских солдат или командиров, поэтому, не желая подвергать опасности хозяев избы, тут же встал - и за дверь.

Деревня, как я потом узнал, была сожжена немцами еще в марте 1942 года. Жители поставили на пепелище несколько холуп. Всюду разросся густой и высокий бурьян. По другую сторону железной дороги, где был колодец, не сохранилось ни одного дома.