Записки «трижды воскресшего»

Герой Советского Союза

Клевцов Иван Васильевич

Записки «трижды воскресшего»

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Детские годы

Я родился 19 января 1923 года в Удмуртии.

Наша деревня Ласточкино была не велика: три десятка изб вытянулось вдоль дороги. За огородами в овраге протекал ручей; летом ребятишки целыми днями плескались в небольшой заводи. Чуть поодаль раскинулся лес - мы бегали туда по грибы и по ягоды.

Отец мой, Василий Константинович, был хотя и не шибко грамотным, но уважаемым в деревне человеком; всякое дело у него спорилось: он и кузнец искусный, и плотник, а когда надо, и обувку мог починить, и лапти сплести. Отец не отказывался ни от какой работы, да и как откажешься, когда на руках восемь детей, как говорится, мал мала меньше.

Я был третьим ребенком в семье, а из сыновей - старшим. С малых лет нас приучали к труду. Помню, как отец впервые сказал:

- Ваня, пойдем со мной, поможешь в кузнице.

Велика ли помощь от четырехлетнего мальчишки? Подать то одно, то другое - поковку или зубило; просто отец хотел, чтобы я исподволь привыкал к делу.

Кузница стояла над оврагом, в конце нашего огорода, я и без зова частенько туда забегал, подолгу смотрел, как куски железа превращаются в лемех, подкову или колодезную цепь. Гудящий в горне огонь, отполированная до блеска наковальня, слаженный перестук молотов - все привлекало, манило к себе неудержимо. Молотобойцем [6] у отца был наш дальний родственник, дюжий парень, всегда чумазый и веселый.

- Учись, Ваня, пока я жив, - сверкая в улыбке белыми зубами, выкрикивал он, взмахивая тяжелым молотом. - Вот так! Вот так!… Учись, вырастешь - кузнецом будешь…

…Как- то раз, покрутившись некоторое время в кузнице, я вышел в огород.

Был ясный осенний день с небольшим морозцем. Я взглянул на дно оврага - мне показалось, что заводь покрылась льдом. Спустился вниз - так и есть: замерзла заводь! Обрадовался, разбежался и прокатился по льду. Потом еще раз и еще - все дальше и дальше от берега. Вдруг лед подо мною треснул, и я провалился в воду. Испугался, но не закричал, а стал хвататься руками за острую кромку льда. Лед обламывался под пальцами, но я цеплялся и цеплялся за него, пока не почувствовал под ногами дно. Выбравшись на берег, побежал в кузницу… Отец, без лишних слов сгреб меня в охапку и бегом пустился домой. Там меня переодели во все сухое и посадили на русскую печь.

- Отогревайся, как бы не захворал… Да в другой раз не озорничай, - строго прикрикнул отец.

Мать напоила меня чаем с малиной, погладила по голове:

- Ладно, что так обошлось…

До сих пор помню ласковые руки матери. Мы, дети, никогда не видели эти руки праздными. Бывало, проснешься утром - ее уже нет: чуть свет ушла в поле, вернется вечером и никогда не пожалуется, что трудно ей, что устала; после ужина, отослав нас спать, она принималась за домашние хлопоты. Старшие мои сестры - Аня и Валя, как могли, помогали ей по хозяйству.

У матери для каждого из нас находилось доброе слово; отец на ласку был скуп, но детей, конечно, тоже любил и, когда ездил на ярмарку, никогда не забывал привезти нам гостинцев. [7]

Зимой Ласточкино по самые крыши заваливало снегом. Глухая, тихая пора… Долгие зимние вечера…

Как сейчас вижу нашу избу, едва освещенную тусклой керосиновой лампой, подвешенной к потолку над большим добела выскобленным столом, стоявшим в переднем углу; несколько потемневших от времени икон; под окнами - широкие лавки; по правую руку от двери - большая русская печь, по левую - деревянная кровать родителей; мы, дети, спали на полатях. За дощаной переборкой - кухня, там стоит кадка с водой; в углу - глиняный умывальник, полка с посудой; кочерга и несколько ухватов прислонены возле печного чела.

Все в доме заняты делом: отец подшивает валенок, мать ставит квашонку - рано утром изба наполнится вкусным запахом свежеиспеченного хлеба, Аня учит уроки, Валя укачивает младшую сестренку Веру, мне мать дала большой нож, велела нащипать лучины.

Вдруг с улицы доносится смех, звуки гармони, слышатся песни - это молодежь собирается на вечеринку. Когда подходил какой-нибудь праздник - веселились стар и млад. Особенно мне запомнилось, как в деревне праздновали масленицу.

В это время никому не сидится дома: на улице идет большое гулянье. У околицы парни залили каток, соорудили снежную гору. С этой горы катаются на маленьких и больших санях. Но еще интереснее съехать с горы на «катке» - двух обледенелых жердях, положенных в метре друг от друга по склону; один человек становится на одну жердь, другой - на другую, и оба, сцепившись руками, мчатся вниз. Редко кому удается съехать благополучно, большинство летит кубарем. Визг, смех… Ребятишек к этому развлечению не подпускают, мы катаемся на санках и обмерзлых лукошках-ледянках.

В конце недели - проводы масленицы. На горе разложили большой костер. Девушки и парни водят вокруг него хоровод. Тут же вертимся и мы, малышня… [8]

Отшумел праздник, и деревня вновь как бы засыпает…

…Мне было пять лет, когда произошло событие, оставившее глубокий след в моей душе.

Я играл во дворе, как вдруг услышал какое-то монотонное гудение, и тут же с улицы послышались восторженные крики:

- Гляди! Гляди! Летит! Араплан летит! А вон еще! Еще один!

Я стремглав кинулся за ворота. Отец, дядя Митя и несколько соседей, подталкивая друг друга локтями, показывали куда-то вверх.

Задрав голову, я увидел, что в небе над лесом летят три большие, никогда мною прежде не виданные птицы, а от них идет этот странный гул. Он становился все глуше, пока не затих вовсе, а таинственные птицы делались все меньше-меньше, потом превратились в точки и исчезли из глаз.

- Видал, Ванька? - дядя Митя потрепал меня по макушке. - Небось впервой? Я-то на них из окопов нагляделся… Аэропланы…

- А что это? - спросил я.

- Аэроплан - машина такая, с крыльями. А внутри человек сидит - летчик.

- Как же она летает?

- Кто ж ее знает… - дядя Митя развел руками. - Летает - и все! Вот бы тебе, Ванька, так полетать, а?-шутливо добавил он.

Взрослые потолковали еще про аэропланы и разошлись, а я все стоял и смотрел в небо - не появятся ли опять чудесные машины.

Тут прибежал мой приятель Мишка.

- Видал? - крикнул он еще издали.

- А то как же! - ответил я и объяснил, гордый своими познаниями: - - Арапланы это, в них люди…

- Какие там люди? Выдумаешь тоже!… - оборвал меня Мишка. - Мать говорит: это нечистая сила летает. [9]

- Мне дядя Митя сказал, он-то знает, на войне был, - возразил я, но приятель недоверчиво покачал головой.

А я поверил дяде Мите и с тех пор, когда случалось увидеть в небе самолет, вспоминал его слова: «Вот бы тебе, Ванька, так полетать». Но я, конечно, понимал, что это всего лишь шутка: ясно, что летчики - какие-то особенные, совершенно необыкновенные люди, у нас в деревне таких нет и быть не может…

Тем летом отец, побывав в Вознесенском сельсовете, принес новость:

- Собирайся, Марья Федоровна,- - сказал он матери, - переезжаем!

Оказалось, что сельсовет набирает добровольцев - по два-три хозяйства от каждой деревни: на отдаленных, прежде не используемых землях решено создать хутор, ему уж и название дано: «Подгорное», потому что местность там гористая.

- Я решил перебираться, - продолжал отец. - Говорят, там земля лучше, да и дадут ее побольше, чем тут.

Мать загоревала: легко ли обживаться на новом месте, но - делать нечего - пришлось согласиться.