Немцы в городе (СИ)

— Он жив, — наконец произнёс Пауль.

Стаса словно расколдовали. Оцепенения будто и не было — он ринулся в круг и наклонил своё лицо к лицу Шнайдера. Он так и не понял, где там Пауль рассмотрел признаки жизни, но уточнять не стал — он поверил ему на слово, потому что не мог не поверить.

— Шнай, Шнай, — шептал он, — только не умирай.

Дотащить Шнайдера до машины оказалось задачей нелёгкой — даже вдвоём они едва управлялись, то и дело спотыкаясь и увязая в слякоти, норовя выронить ношу в талую мартовскую грязь.

— Поедем в больницу, я знаю дорогу, — затолкав тяжеленное тело на заднее сидение, Стас берётся за руль.

Он ждёт, когда Пауль подгонит своё авто с противоположной стороны пустыря. Когда пустырь перестал отображаться в зеркалах заднего вида, он почувствовал: всё. Будто кто-то уколом гусиного пера поставил жирную чернильную точку на всей этой истории, и впереди — только надежда.

Приёмное отделение городской клинической больницы — Паулю не удаётся отделаться от ощущения дежа вю. Ольга уже ждёт их на входе вместе с дежурным врачом. Ольге позвонили по дороге, и она разбудила лекаря, окончательно лишив его надежды на тихую смену без происшествий. Шнайдера увозят на осмотр. Стас выходит во двор — курить за ёлкой, как несколько ночей назад это делал Ридель, стоя на том же самом месте. Пауль и Оля остаются вдвоём.

— Всё так несправедливо, — выдаёт неуместную банальность грустная женщина. С тех пор, как она очутилась в этих стенах, она всегда грустная.

Ландерс поворачивается к ней и смотрит в её лицо. Отмеченное не до конца сошедшими следами побоев и хирургическими швами, оно не пугает и больше даже не шокирует. Оно поражает глазами — в них грусть и ничего более.

— Не грусти, — зачем-то шепчет Пауль банальность ещё более неуместную.

Он пытается прочитать мысли Ольги. О чём думает она, когда не занята переживаниями за коллег? Наверняка о своей судьбе. О том, что её такую, обезображенную, больше никто никогда не полюбит. Глупости всё это. У него, у Пуля, с мордахой-то всё в порядке, и всё же его никто никогда не любил. Кроме Шнайдера — горькая ирония. Подумаешь.

— Не грусти, — повторяет он, будто она вот так сейчас послушает его и перестанет плакать.

Разные есть глаголы — “хныкать”, “ныть”, “реветь”, “рыдать “, но она именно плачет. Потому что когда скорбь льёт из глаз беззвучно и беспрестанно — значит, человек плачет.

— Не грусти, — он протягивает ладонь к её лицу, но вовремя отдёргивает, поясняя: — У меня рука грязная.

Ладонь и вправду грязная, как и весь Ландерс — брюки по колено заляпаны слякотью, на лице чья-то кровь, а руки...

— Вижу, ты чумазый, как шахтёр, — она улыбается, не переставая плакать.

— А ты красивая, — зачем-то ляпает он и тут же жалеет: она сочтёт это за насмешку. Хотя он не смеётся, он не врёт даже.

— Это ты ещё жопу мою не видел, — отвечает она сквозь улыбку. Подумать только — даже не обиделась!

Ландерс приобнимает её — условно, лишь обозначив объятие. К даме со сломанными рёбрами так просто не подкатишь!

Когда Стас вернулся со двора и уселся рядом, у него возникло невольное ощущение, будто он что-то нарушил, и в то же время стал свидетелем чего-то нового и интересного. Возвращения врача ждали уже молча.

— Значит так, — врач, словно герой из сериала, появляется из незапирающихся двустворчатых дверей — тех, через которые удобно возить каталки. — Документы пациента? Официально работает? Полис есть?

Не таких вопросов ждала уставшая троица. Первым реагирует Стас:

— С собой документов нет, но я их привезу через полчаса. Официально работает, да, есть страховка от предприятия.

— Отлично, — перебивает его врач. — Вместе с бумагами захватите средства личной гигиены, чего там ещё надо и... — он выдерживает драматичную паузу, — ...и одежду. Дело не в том, что имеющаяся пришла в негодность, а... В общем, нормальную одежду привезите. В травматологии у нас мужики простые лежат, и тутси нам там не нужна.

Не известно, что доктор подразумевает под красочным словом “тутси”**, но его все поняли. Все улыбаются. Если Шнайдеру нужна одежда, значит он жив! Если его переводят в отделение, значит он очень даже жив!

— Что с ним? — спрашивает Ольга на правах местной старожилки.

— Самая главная наша проблема — колотая рана в левом боку. Задета селезёнка. Ваш парень долго истекал кровью, но из-за холода невосполнимой потери удалось избежать. Ах, да — холод. Сильное переохлаждение всего организма. Даже спрашивать не буду, где он всю ночь лазал в одних, простихосспади, колготках. Как бы тестикулы не застудил — проверим, дообследуем. Ну и ссадины, ушибы, порезы по всему телу — но это мелочи. И ещё...

Доктор запинается, и на этот раз пауза уже не выглядит драматичной — она по-настоящему напрягает. Три пары глаз смотрят на него выжидающе, и он не чувствует себя в праве томить:

— Судя по реакции зрачков на световой раздражитель, у него сотрясение мозга средней тяжести, но... Кажется, задет зрительный нерв. Зрение нарушено — это очевидно уже на этапе поверхностного осмотра. Сделаем МРТ, затем определим к офтальмологу, вы не переживайте...

— Он что — ослеп? — Пауль аж подскакивает на кушетке.

— Не совсем. Скажем так, он различает свет и тень...

— Это лечится? Скажите, он будет видеть? — не унимается Ландерс, и Ольге приходится положить свою ладонь ему на бедро, чтобы заставить успокоиться.

— Конечно будет! Такие нарушения со временем проходят. Иногда не полностью, но вы не волнуйтесь — всё самое страшное для вашего эксцентричного товарища уже позади. Жду вас с документами и сменной одеждой через полчаса, — обрывает он, обращаясь к Стасу, и удаляется за беззвучно смыкающимися за его спиной дверными створками.

— Езжайте оба, — предлагает Ольга к коллегам. — Вымойтесь, отдохните, хотя... Дел у вас хватает, сами знаете. А о Шнае не беспокойтесь — я-то здесь. Один он не останется.

“И я тоже”, — подумала она, но не сказала.

— Вот, выпейте лучше этого, — уставшая Машка заботливо подносит Дианиной маме новую чашку взамен прежней.

Как бы ни была сильна её неприязнь к алкоголю и всему, что с ним связано — но не корвалолом же стариков отпаивать, в самом деле? Сердечные капли возможно их даже... оскорбят! Нетронутый чай остыл и покрылся плёнкой, и Машка решила, что немного виски в свежую порцию горячего фруктового напитка пожилой леди не повредит. Дианин отец, заприметив бутылку “Ред Лэйбла” в руках проворной помощницы, так и не сводит с неё глаз — поняв его без слов, Машка вручает ему и бутылку, и рюмочку из сервиза, что Линдеманн всегда держит наготове в своём кабинете.

Телевизора в приёмной нет, но Машка включила секретарский ноутбук и вывела на экран прямую трансляцию со странички Круспе. Официальных новостей им лучше не показывать — наверняка из телека они не услышат ничего, кроме россказней об атаке террористов на здание областного управления ФСБ. Родители уже поняли, что их дочь сейчас там. Не поняли они только, что она там делает, с кем она, и почему Машка всё время употребляет это странное словосочетание: Дианка с Олли. Это ещё кто? Похоже, они о своей дочери вообще ничего не знают. Их злит это, а ещё... они гордятся. Машка вкратце расписала им, в чём суть дела, и злиться уже не получается — выходит, их дочь жертвует собой ради справедливости. Машка рада — рассказчик из неё всё-таки неплохой, убедительный.

А Круспе молодец — умело управляет своим аппаратом, выдавая картинку с воздуха и снабжая видео красочными комментариями. Молодец он и в том, что сумел организовать вокруг себя целый кружок последователей. Стримеры-добровольцы сбежались к Управлению со всего города и уже заполняют эфир соцсетей своими эфирами. Силовики пытаются их разгонять, но как-то неохотно: всё на камеру, а сейчас столько правозащитничков и поборников свободного распространения информации развелось — случись что, потом проблем не оберёшься.

— Маша, скажите, каковы шансы на то, что наша дочь и её... друзья выберутся оттуда целыми и невредимыми?