Немцы в городе (СИ)

— Будет больно, — убаюкивающе приговаривает она.

Знает, о чём говорит: были времена, когда ей, или Шнайдеру, или им обоим приходилось долгие часы проводить в подвешенном состоянии, с обездвиженными крепкой хваткой строительного скотча конечностями, дожидаясь, пока все, кто заплатил, возьмут своё. Шнайдера драли по кругу, и это было больно, болела и задница, и сердце, но единственная по-настоящему отпечатавшаяся в памяти боль из тех подёрнутых дымкой наркотического угара деньков — это боль сдираемого скотча. Клей оставался на коже, а кожа с волосами — на ленте, Фрау хорошо это помнит. Она решает начать с женщины — по крайней мере, у той хоть волос на лице нет. Но стоит ней протянуть свою посиневшую от холода ладонь с увенчанными алыми ноготками тонкими пальцами, как женщина впадает в безумие. Судорожно тряся головой из стороны в сторону, будто стремясь лишиться её вовсе, она мычит, сильнее жмётся к мужу, а бледно-серые глаза уже полнятся слезами.

— Да что не так? — шепчет Фрау. Может быть, они ранены? А может, они подсоединены к какой-нибудь хитрой смертоносной ловушке, ну типа как в фильме “Пила”? — Не бойтесь, я Вас спасу! Я друг Вашей дочери!

На ходу меняя планы, Фрау резко переключается с женщины на её супруга и в одно мгновение лишает его лицо уродливой наклейки. Как она и ожидала, губы и кожа вокруг них тут же покрываются алыми капиллярными каплями — словно мужчина пропотел кровавой испариной.

Содрогнувшись от боли, но удержавшись от крика, он говорит:

— Простите мою супругу, просто она напугана, а Вы такой... такая... страшный.

Обидно, чёрт возьми. Фрау снова тянется к лицу женщины, чтобы покончить с самой неприятной процедурой поскорее, но та даже под уговорами мужа всё никак не может успокоиться. По-прежнему таращится на спасительницу, мотая головой, а глаза всё ширятся от ужаса. Фрау это уже начинает надоедать, и она почти готова бросить истеричную даму как есть, сказав на прощание что-нибудь неприличное, как вдруг до неё доходит: дама смотрит не на неё, а мимо неё, за неё, куда-то туда. “Осторожно, сзади!”, — голос Дианкиного отца — последнее, что слышит лазутчица перед тем, как потерять равновесие.

Нет, она не отключилась — хоть её и стукнули сзади по башке, но удар не был настолько сильным. Она помнит, как её тащили по грязному полу, как волокли по деревянным ступеням, отчего подранная шанелевская юбка задралась окончательно, а рёбра колотились об острые выступы порогов. Но полностью прийти в себя ей удалось лишь в подвале — здесь намного теснее, чем наверху, земляной пол устлан всё той же отсыревшей соломой, а желтоватая лампочка слепит нещадно, болтаясь под потолком на одиноком проводе подобно маятнику гипнотизёра. Когда её усадили на пол, впечатав спиной в земляную стену, то первое, о чём она подумала, были черви. Черви, мокрицы, пауки, личинки всяких чудовищ — ей казалось, что стена буквально шевелится, живёт этими мразями. Чуть позже до неё дошло, что это не стена ходуном ходит, а её собственная голова — удар чем-то тяжёлым по затылку ещё долго будет напоминать о себе. Картинка перед глазами фрагментируется калейдоскопом, и Фрау щурится, пытаясь поймать фокус. Несчастных стариков приземлили рядом, точно так же впечатав в пол и стену. Женщина рыдала в скотч, а мужчина пытался её успокоить.

— Анвар, посмотри, кто тут у нас...

Фрау насчитывает их четверо — как она и предполагала ранее по числу голосов. Четыре крепкие мужские фигуры теснятся в противоположном углу — там, где деревянная лестница достигает дна.

— Блять, всякого видал, но чтоб такое... На ноги, на ноги посмотри! А давай её это...

Фрау закрывает глаза. Не ожидала она, что придётся вернуться к истокам на старости лет да ещё в столь неприятных обстоятельствах. Своё бесчестие она переживёт, но как же родители Дианы... Неужели им придётся на это смотреть? Одна мысль о подобном заставляет сердце сжаться. Хочется плакать.

— Ой, красавица, ты только не реви! — один из четвёрки делает шаг в сторону пленницы.

Фрау машинально пытается выставить руки перед собой, но те сведены за спиной и скручены всё тем же чёрным скотчем. Она пытается встать, но каблук скользит по присыпанной соломой земле, заставляя несчастную вновь приземлиться на задницу. Отчаявшись, она поворачивается к родителям. Нет, не ища помощи — ведь это она должна была их спасти, а не наоборот. Она шепчет одними губами: “Не смотрите”, но они глаз отвести не могут — пялятся на неё, как заколдованные. Наверное, если бы на их месте были родители Шнайдера — люди, которых он не видел более двадцати лет, они вели бы себя так же. Страх и отвращение заставляют людей смотреть во все глаза, не моргая.

— Блять, ты долбоёб, пидор что ль? Не видишь — это мужик в юбке?

— Вижу блять и чо?

— И ничо, пидор блять говорю.

— Ну и похуй.

— Блять, если ты запидаришься с этим чучелом, я тебя сам нахуй пристрелю.

Яркий диалог прерывается взводом курка. Один из четвёрки на полном серьёзе тычет в коллегу короткостволом.

— Мужики, вы охуели блядь, все на выход, позвоним боссу, пускай сам разбирается с этой хуйнёй ебучей.

Когда последняя пара ног покинула лестницу, над головами пленников раздался звук опускающейся крышки. Фрау изо всех сил старалась уловить скрежет запирающегося замка, или засова, или хотя бы водружаемого поверх люка пресса, но ничего подобного не последовало. Высчитывая секунды и наконец поймав себя на том, что вот уже минуты полторы она тупо вслушивается в тишину, Фрау вновь поворачивается к пленникам и шепчет:

— Мы выберемся отсюда, не переживайте.

Женщина ответить не может — скотч всё ещё скрывает её губы, поэтому мужчине приходится общаться за обоих:

— Скажите, почему мы здесь? Мы возвращались из гостей и вдруг... Кто эти террористы? А кто Вы? Что с нашей дочерью, с ней всё в порядке?

— Да, — не моргнув глазом отвечает Фрау на последний вопрос. — Да, да. — Остальные вопросы она игнорирует.

Она вновь подбирает пятки как можно ближе к заднице и пытается ввинтить оба каблука в мягкий пол подобно тому, как лыжные палки ввинчиваются в скользкое покрытие накатанной лыжни. Убедившись, что некогда белые каблучки вошли в землю почти полностью, она отталкивается сильными ногами и, используя скользкую стену как опору, выпрямляется во весь рост. Казалось бы — чего сложного? Вот ты сидел, а сейчас стоишь... Но только не с завязанными за спиной руками — в таком положении удержать равновесие практически невозможно: туловище то и дело норовит завалиться в любую из сторон, а ноги ощущают непривычно тяжёлую ношу — будто это не родное тело на них держится, а как минимум пауэрлифтер со штангой. Но Фрау удаётся встать и не упасть и, маневрируя заносящимся из стороны в сторону торсом, она шатается по тесному подвалу, обивая стены и спотыкаясь через шаг. Она хочет осмотреть здесь каждый угол — а вдруг удастся найти что-то, что можно было бы использовать в качестве оружия? Со стороны несчастная Фрау выглядит сумасшедшей женщиной, большой, несуразной и пьяной, пытающейся попасть в дверной проём, но всё промазывающей мимо.

Удача ей улыбается: на стыке стен, на уровне шнайдеровской задницы, из стены торчит осколок кирпича — острый и почти незаметный. Если бы Фрау не врезалась в него филейной частью во время одного из очередных заносов, то и не заметила бы. Быстренько развернувшись к осколку спиной, поднеся к нему перемотанные клейкой лентой запястья, Фрау принимается с остервенением ёрзать, присаживаясь и выпрямляясь, стараясь перерезать путы любыми способами. Зрелище мелко и часто приседающего трансвестита, широко расставившего ноги, отчего юбка задралась чуть ли не до яиц, а белые, облепленные грязью колготки поползли стрелочками, обескураживает — и сосредоточенной на процессе Фрау краем глаза удаётся заметить, что оба престарелых супруга на этот раз стараются на неё не смотреть, пристыжённо отводя глаза.

Проёрзав несколько минут и порядком подустав, Фрау обретает награду за старания: свистящий звук расползающегося пластика сопровождает освобождение от пут. Разминая затёкшие запястья, разгоняя кровь по пережатым венам, очищая кожу от остатков скотча, Фрау дышит так шумно и удовлетворённо, что старики всё ещё не решаются взглянуть в её сторону. Она первая обращается к ним. На этот раз без прелюдий скотч покидает лицо женщины, и та даже немного вскрикнула — как-то шёпотом, беззвучно. Затем, вытащив из стены спасительный осколок и чуть не изрезав себе при этом ладони в кровь, Фрау высвобождает и запястья, и лодыжки обоих пленников. Не доверяя собственным ощущениям, они неуверенно привстают, долго переминаясь на ослабевших ногах, ощупывают себя, ощупывают друг друга, будто не веря глазам, не веря, что все целы и невредимы.