Немцы в городе (СИ)

Сигарета давно в прошлом, а Оливер не торопится вернуться в стены больницы. Интересно, знала ли Диана о своём диагнозе? Возможно. Ведь в последнее время их близость почти сошла на нет. Конечно, виной тому могли быть и нервные переживания — девушка слишком остро воспринимает всё, что связано с выборами. Но как-то уж слишком активно она отстраняется от него, будто даже самое невинное прикосновение причиняет ей физическую боль. А если это так и есть? То есть буквально? Если она уже давно болеет и просто не хотела его расстраивать? Или напротив — не посчитала достойным быть посвящённым в тайну... От последней мысли Оливеру становится горько. Ему вообще редко удаётся переживать яркие эмоции, но эта тёплая ночь — особенная, она околдовала его, отравив воспоминаниями, принудив чувствовать. Пожалуй, единственное, что способно заставить железного Олли потерять самообладание — это секс. Секса в его жизни было мало, и весь он был каким-то странным. А всё из-за той шлюшки, он так и не узнал её имени. Дело было уже после окончания учёбы. Так как Риделя все боялись, о личной жизни расспрашивать его никто не рисковал. Парни думали, что наверняка Олли крут, а девчoнки сторонились и в тайне глотали слюни, памятуя о славе, что тенью следовала за долговязым красавчиком. Сам же Олли оставался всего-навсего восемнадцатилетним девственником. Перед женским полом он робел так, что терял способность двигаться, любой намёк на флирт парализовал его, и малый научился избегать даже намёков. А самым главным его страхом было столкнуться с женщиной в противостоянии. И однажды это всё же случилось: отправившись на очередной “деловой” разговор вместе с Линдеманном — тогда они уже вовсю выполняли самую грязную работёнку для будущего олигарха Лоренца, парочка, считавшаяся непобедимой, напоролась на засаду. Олли не помнит, куда уволокли Линдеманна, кажется, их растащили по разным гаражам. Он лишь помнит, как оказался связанным и прикованным к стене, как закрылась дверь гаража за теми, кто его скрутил, и он остался один на один с мучительницей. Почему-то Лоренцевские конкуренты не придумали ничего лучшего, как натравить на него женщину. Тонкий расчёт или банальное совпадение? Ей нужна была информация, и она не стеснялась в методах. К пленному головорезу Риделю подход у неё был особый: она хлестала его по гладким щекам, била плетью по стройным бёдрам, оставляла тонкие порезы, темнеющие на белой груди кровавыми росчерками. Он сказал бы ей всё, если бы знал хоть что-нибудь, сказал бы даже больше, лишь бы она не останавливалась. Но он ничего не знал. А когда она, разозлённая бесплотностью своих экзекуций, попыталась его придушить, набросив на крепкую шею кожаную удавку, он кончил себе в штаны. Линдеманн тогда высвободил его, и из того гаража Ридель вышел, сам себя больше не считая девственником. К “настоящим” девчонкам подкатывать он так и не решался — слишком велик был страх оказаться осмеянным в своих пристрастиях, а профессионалки справлялись с делом на ура. Они многому его научили, но он не переставал мечтать. Мечтать о живой женщине и живых отношениях. До сорока таковых так и не случилось, а в сорок случилась Диана, и он, неправильно, с опозданием, со странностями, как и всё, что совершал в жизни, наконец получил живой секс с живой женщиной, которой не надо платить и которая не убегает после всего, а остаётся спать у него под боком, натянув на себя его футболку и пуская слюни в пахнущую их общим запахом подушку.

Ридель тянется за второй сигаретой. Счастье было недолгим — стряхивая пепел, он почти уже видит, как догорает, исчезает, обращается в прах всё лучшее, что у него было. Диана больна, и скоро он снова останется один. Его грудь вздымается всё выше и чаще — он очень остро переносит несправедливость. Жизнь несправедлива. И речь не о нём, речь о молодой женщине, которая не заслужила такого удара... Жизнь играет с ней, с ними, как с соломенными куклами, слабыми и безвольными, а он ненавидит, когда обижают слабых. Всегда ненавидел, с тех самых пор, как большой толстый мальчик разрушил построенный соседской малышкой песочный замок, а Олли надел ему на голову ведёрко и бил по нему лопаткой, пока не прибежали взрослые и не устроили скандал. Больше мама маленького Оливера в песочницу играть не водила, да ему и не было всё это интересно: он ходил в заброшенный сад и высматривал там гнёзда дроздов. Подсчитывал, сколько птенцов вылупляются за сезон и сколько из них доживают до зимы. Пару раз за странное увлечение его пытались дразнить, но насмешки быстро прекратились. Когда насмешка стоит пары зубов, в следующий раз, прежде чем разинуть рот, хорошенько задумаешься.

Если Диана умрёт, у него здесь никого не останется, кроме Тима. В своё время Оливер пожалел Тима, а сейчас ему жалко себя. Какое редкое, мерзкое чувство! Он злится на себя за слабость, клянёт судьбу за несправедливость, в носу становится влажно, а во рту солоно. Как назло тишину ночного дворика нарушают чьи-тo гадкие вопли. Обернувшись на звук, Олли замечает двух алкашей, плетущихся вдоль больничной ограды со стороны улицы. Дорогу им перебегает кошка, и один из них, лихо размахнувшись, отправляет хвостатую в далёкий полёт по мостовой. Дальше Оливер ничего не видит: у него есть цель, две цели, длиннющие ноги позволяют ему в несколько десятков шагов нагнать ничего не подозревающих алкоголиков, Ридель делает рефлекторное движение — он закатывает рукава, которых нет, ведь куртка осталась в больничном коридоре, и на нём лишь рубашка с застёгнутыми манжетами, которые так просто не закатаешь. За дежурным жестом следует ещё один — ладони сжимаются в кулаки, а губы — в нить. До алкашей всего десяток метров, но чей это голос?

— Эй, молодой человек? Вы — папаша? Или Вам совсем не интересно? Не май месяц — по всей улице за Вами бегать никто не будет.

Оливер долго колеблется: обернуться на раздражитель или завершить задуманное? Так долго, что даже и не понявшие своего счастья алкаши успевают скрыться за поворотом. Потеряв цель из виду, Оливер, выругавшись на самого себя, оборачивается на голос.

— Ну, долго я орать буду? Вы идёте или нет?

В свете открытых дверей приёмного отделения грузная фигура дежурной медсестры выделяется каким-то тёмным бесформенным зефиром. Голос её настолько резок и высок, что и мёртвого из могилы поднимет. Риделя вот он отвлёк от цели, а такое не часто случается. Всё ещё не понимая, что этой толстой женщине в белом халате от него понадобилось, он идёт на голос. Женщину он застаёт уже за стойкой регистратуры. Она смотрит на него, как на придурка, и повторяет свой странный, непонятный вопрос:

— Вы папаша или нет? Зайдите к врачу, да документы больной прихватите — она сказала, они у вас в машине.

— Я не папаша, я жених, — бурчит Ридель и идёт за документами.

Доктор заполняет медицинскую карту, искоса поглядывая на бритоголового долговязого мужика, вытянувшегося перед ним по струнке. Ну нашкодивший ученик, ни дать ни взять. Смешно даже.

— Доктор, скажите честно — у неё рак?

Врач аж поперхнулся.

— У кого — у неё?

— У Дианы.

— Какой рак, сплюнь три раза и по дереву постучи. В порядке всё с ней, перенервничала только. Недельку хотя бы пускай дома отлежится. С плодом всё нормально — живучий он у вас. Ты понял? Постельный режим, тёплое питьё и полный покой. И чтобы никаких беготней по телевизорам — я этот цирк только сегодня по Первому Областному наблюдал: не удивительно, что дева твоя оттуда сразу к нам. Ты всё понял?

— Нет, — честно признаётся Ридель. — Доктор, а кто такой “плод”?

Вместо ответа доктор в сердцах бросает шариковую ручку, которой заполнял документы, о поверхность стола. Ручка отскакивает и улетает на пол, закатываясь куда-то в угол.

— Теперь понятно, почему она перед тем, как отключиться, просила тебе ничего не говорить. Мы думали, бредит, теперь вижу, что не зря, не зря. Плод — это ребёнок. А твой, не твой — это вы потом сами как-нибудь разберётесь, меня это нe касается. Бери бумаги и утром приезжай — сейчас она под уколом, пусть отдохнёт. А утречком, после десяти, можно будет выписывать.