Замок на Воробьевых горах

Варламова не хотела проверять сейчас обоснованность своих подозрений. Боясь оглянуться, она как можно быстрее покинула блок, и лишь захлопнув за собой дверь, почувствовала себя в относительной безопасности.

Из глубины блока донесся легкий звук. Мария почти не удивилась, поняв, что слышит скрип. Скрип колес инвалидного кресла. Из дверных щелей потянуло гарью. Скрип медленно приближался, будто кресло неуклюже и неторопливо подбиралось к двери.

Ждать, чем все это закончится, у Марии не было ни сил, ни желания.

Она развернулась и, постукивая тростью об пол, захромала в свой блок.

В комнате стоял стойкий запах медикаментов и мочи. Перед тем как жена уснула, Завадский помог ей с помощью катетера опорожнить мочевой пузырь. Данную процедуру нужно было повторять каждые пять часов. Днем этим занималась сиделка, а вечером и ночью — он.

Завадский помнил, что в первые недели жена ужасно стыдилась, но по мере того, как болезнь брала свое, чувство неловкости притуплялось и отходило на второй план, пока не исчезло совсем. В какой-то момент женщине стало на все плевать.

Три раза она просила Завадского помочь ей умереть, и все три раза получила жесткий отказ. После этого смотрела на него безразлично, как на некую часть антуража. В каком-то смысле женщина давно уже была мертва, но тело все еще функционировало. Доказательством тому была коробка с использованными одноразовыми подгузниками «хаггис», стоявшая возле кровати.

После третьего отказа она перестала принимать пищу, намереваясь уморить себя голодом. Но спазмы желудка оказались чудовищной пыткой, выдержать которую больная не смогла…

Одеяло сползло с тощего, высохшего, обтянутого желтой кожей плеча. Обнажились и позвонки — выпирающие, острые, как камушки. На безволосой голове пульсировала жилка.

Завадский смотрел и не мог понять, как болезни удается так сильно изменить человека? Думая об этом, он взглянул на фотографию жены, стоявшую на комоде. Со снимка смотрела моложавая, очень красивая женщина. Женщина смеялась. Ее густые каштановые волосы растрепал ветер. Белоснежные зубы блестели, а на щеках обозначились задорные ямочки, которые он когда-то так любил целовать.

Теперь от ямочек не осталось и следа. Худое, изможденное лицо жены было похоже на череп, обтянутый дряблой желтоватой кожей.

Жена что-то забормотала во сне. Завадский прислушался: опять разговаривает с умершими родственниками. Это началось позапрошлой ночью, после приступа, который едва не добил ее, она стала беседовать с мертвецами, обращаясь иногда к кому-то конкретно.

Иногда разговор был похож на спор. Завадский пытался понять, о чем она говорит, но не мог. Со стороны все выглядело как горячечный бред или бессмысленный лепет идиота. Порой же она называла своим собеседникам его имя, а потом замолкала. По спине Максима Сергеевича пробегала холодная волна. У него появилось ощущение, что на него смотрят десятки глаз.

Потом жена снова начинала говорить, и неприятное чувство пропадало, словно взгляды невидимых гостей вновь перемещались на нее.

Завадскому и раньше было тяжело, а сейчас стало тяжело вдвойне. Теперь он и сам не мог толком спать по ночам. Странное ощущение чужого присутствия ночью не только не проходило, но обострялось. Кроме того, иногда ему казалось, что он слышит тихий многоголосый шепот. Будто комната, в которой они лежали с женой (на разных кроватях, разумеется), находилась на невидимом пути, по которому брели сонмы покойников, и каждый, проходя мимо кровати жены, что-то говорил ей. И иногда она отвечала им, даже во сне.

Размышляя об этом, Завадский задавался вопросом: что произойдет раньше — умрет жена или он сойдет с ума? Но стоило ему подумать о том, что ее не станет, и в душе возникала такая страшная пустота, что рука сама тянулась за бутылкой с коньяком.

— Максим…

Завадский вздрогнул и перевел взгляд на жену.

— Ты проснулась?

Максим Сергеевич протянул руку и поправил подушку под головой больной. Жена не шевельнулась. Она лежала сейчас на спине с открытыми глазами и смотрела в потолок.

— Долго я спала?

— Полтора часа.

— Странно… — тихо выдохнула женщина.

— Что странно? — не понял Завадский.

— Мне приснилось, что я умерла. И это… это было очень странно.

— Могу себе представить, — устало проговорил Максим Сергеевич.

Встал со стула, вплотную подошел к кровати и привычно проверил подгузник. Жена лежала с отрешенным видом, словно не почувствовала его прикосновений. Возможно, так и было, ведь чувствительность ног исчезла около четырех месяцев назад. И болезнь явно не собиралась на том останавливаться.

— Максим… — снова позвала жена.

— Что, милая?

— Я боюсь.

— С тобой все будет хорошо, — привычно соврал он. — Врачи не оставляют надежды.

— Я боюсь не за себя.

— Что? — спросил Завадский, не расслышав.

— Я боюсь за тебя, — пояснила женушка. — Они сказали, с тобой случится что-то плохое.

— Кто сказал? — снова не понял Завадский.

— Они. — Больная облизнула сухие, потрескавшиеся губы кончиком языка. — Разве ты их не видишь? Они смотрят на тебя.

Внезапно Завадскому стало страшно. Ему вдруг показалось, что он и в самом деле чувствует чье-то слабое дыхание на своей щеке. Он тряхнул головой и твердо сказал:

— Милая, это галлюцинации. В комнате никого, кроме нас с тобой, нет.

Жена едва заметно качнула иссохшей лысой головой.

— Нет… Они здесь… Они сказали, что ты тоже чувствуешь их… Ты ведь чувствуешь?

— Нет, я ничего не чувствую. — Завадский поежился. — Хочешь, зажгу яркий свет?

— Не надо. — Уголки обескровленных губ жены дрогнули, словно она попыталась улыбнуться. — Мне сейчас так хорошо…

Она прикрыла веки.

Завадский почувствовал страшную усталость. А в голове вдруг зародились мысли: «Господи, зачем ты мучаешь ее? Если она должна умереть, пусть это произойдет поскорее. Если ты хочешь забрать ее — забери. Если нет — позволь ей выздороветь. Я знаю, что это было бы чудом, но ведь ты умеешь совершать чудеса. Помоги ей уйти или остаться. Но не мучь ее…»

Вдруг жена открыла глаза и спросила:

— Что у тебя с той женщиной?

— С какой женщиной? — осипшим от удивления голосом спросил Максим Сергеевич.

— Я не знаю, как ее зовут… Она ходит с палкой… И у нее короткая стрижка. Мне кажется, ты должен остерегаться ее.

Завадский смотрел на жену, едва скрывая изумление. Она часто разговаривала с воображаемыми мертвецами, но до сих пор она ни разу не пыталась читать его мысли или пророчествовать. Что это? Новый симптом?

И откуда, черт возьми, она знает про Варламову? Может быть, сиделка ей что-то сказала? Нет, глупости. Но тогда откуда?

— Милая, ты…

Но жена уже потеряла интерес к разговору. Глаза ее, темные, пустые, безразличные, снова смотрели в потолок. Полежав так с полминуты, она стала что-то шептать. Максим Сергеевич прислушался.

— Я покажу тебе ад… Я покажу тебе ад… — шептала жена.

Внезапно голос ее оборвался, и она забилась в конвульсиях.

Когда Завадский прижал пальцы к дряблой желтой шее, пульса уже не было. Многомесячные мучения жены прекратились. Она умерла.

Вернувшись в комнату, Мария опустилась на диван, откинулась на спинку дивана, закрыла глаза и перевела дух. На душе было смутно и тяжело. Марию не покидало ощущение надвигающейся катастрофы. Кто-то еще должен погибнуть…

Когда она открыла глаза, за окном уже светало. Мария поднялась с кровати, включила свет и подошла к зеркалу, висевшему на стене. На нее смотрело уставшее, слегка помятое лицо. Лицо стареющей женщины, худое, не ухоженное, забывшее, что такое кремы и косметика. Короткая «мальчиковая» стрижка слегка молодила его, но лишала последних остатков женской привлекательности.

Мария вздохнула и отвернулась от зеркала. Хотела отойти, но вдруг остановилась. У нее появилась странная уверенность, что ее отражение — вместо того, чтобы отвернуться, как сделала сама Мария, — продолжает смотреть ей в спину.