Черная пелерина

Торнтон Маккинсли, режиссер американской кинофирмы «Глоб Пикча Корпорейшн», вел автомобиль по автостраде Ницца — Канн. Монотонно шумели покрышки, тихо рокотал двигатель, Маккинсли ужасно скучал. Помимо всего прочего, он съел в Ницце довольно обильный завтрак и теперь, борясь с охватывающей его сонливостью, режиссер напряженно глядел на дорогу, не прельщаясь красотами юга. Дорога вилась вдоль берега моря, и «кадиллак», плавно вписываясь в повороты, мчался со скоростью шестьдесят миль в час.

Через какое-то время Маккинсли заметил впереди мужчину, поднявшего руку. Автостоп для Маккинсли не был в новинку и он даже обрадовался, что оставшуюся часть пути не придется преодолевать в одиночестве. Режиссер начал тормозить, мужчина отскочил на обочину, а когда «кадиллак» остановился через несколько десятков метров, быстро побежал к автомобилю. Маккинсли распахнул дверцу, приглашая мужчину садиться.

— Вы, случайно, не в Канн? — спросил тот, с трудом переводя дыхание, но постаравшись придать лицу вежливое и приятное выражение.

— Да.

— Вы не могли бы меня подвезти?

— Конечно.

Мужчина удобно расположился рядом с режиссером и улыбнулся, потом он пояснил:

— У меня кончились деньги. Так что очень вам благодарен. — Выражение его лица говорило: что ж, мол, такие вещи случаются в жизни.

Маккинсли резко рванул с места. Краем глаза он осматривал случайного попутчика. Это был мужчина лет сорока, с висками, слегка тронутыми сединой, в костюме из заурядного магазина одежды.

— Рулетка? — бросил Маккинсли, изображая повышенное внимание к участку дороги впереди.

— Вы угадали. Последний шанс в жизни, — сказал мужчина с улыбкой, — и тот себя не оправдал. Поэтому я выбрал новый.

— Значит, шанс все-таки не был последним, — рассмеялся режиссер.

— Он был последним, если говорить о свободе, — пояснил мужчина.

Маккинсли поглядел на него заинтересованно. Лицо, покрытое мелкими морщинками, еще сохраняло следы совершенной красоты, а длинные холеные пальцы могли принадлежать только человеку, чья жизнь прошла вдали от трудов и забот.

— Вы иностранец? — спросил мужчина.

— Да.

— Англичанин?

— О, нет.

— Американец?

— Да.

— Я догадался. Акцент выдает. Но для американца вы вполне сносно говорите по-французски.

— Спасибо за комплимент. Вы не любите американцев?

— Они мне не сделали ничего плохого. У них больше денег, вот и все.

Они въезжали в узкие улочки Канн. Режиссер остановил машину на небольшой площади, и мужчина поблагодарил за услугу, представившись:

— Эдвард Фруассар.

Потом он прибавил озабоченно;

— Я буду спасен, если вы мне одолжите пятьсот франков.

Маккинсли сунул руку в карман и вытащил пачку измятых банкнот.

— А может, вам нужно больше?

— Нет, спасибо. Скоро у меня их будет столько, сколько я захочу, — он подмигнул в знак того, что его план имеет много шансов на успех. Банкноты мужчина спрятал, небрежно сунув их в карман. — Я думаю, мы еще встретимся и мне представится случай вернуть вам долг.

Маккинсли коснулся пальцами полей шляпы.

— Пустяки.

Фруассар подождал, пока автомобиль скрылся за поворотом, а потом быстро направился к автобусной остановке.

Маккинсли останавливался еще несколько раз, спрашивая дорогу в От-Мюрей. Попав наконец в городок, он спросил, где живет Шарль Дюмолен. Ему показали холм, на склоне которого высилась модерная вилла, окруженная густо растущими деревьями. Глядя в зеркальце водителя, режиссер поправил галстук, потом выбрался из «кадиллака». Через минуту после его звонка в воротах появился пожилой садовник в длинном фартуке.

— Я могу видеть мсье Дюмолена?

Садовник кивнул и широко распахнул ворота. Маккинсли въехал в границы владений Дюмолена и припарковал автомобиль под деревьями. Потом он стал подниматься вверх по крутым каменным ступеням.

На террасе виллы режиссер заметил несколько человек, которые заинтересованно рассматривали гостя. Через некоторое время из дверей виллы вышел высокий худой мужчина, одетый с изысканной элегантностью.

— Вы — мсье Маккинсли?

— Да, и если не ошибаюсь, имею честь видеть мсье Дюмолена?

Они крепко пожали друг другу руки.

— Я получил вашу телеграмму и очень рад, что могу приветствовать вас в своем доме, — сказал Дюмолен, по-дружески обнимая режиссера. — Разрешите теперь представить вам мою семью и друзей.

Когда все уселись за черным кофе на террасе, Маккинсли смог поближе рассмотреть собравшихся. Мадам Гортензия Дюмолен, жена писателя, была откровенно красивой женщиной, хотя некоторая округлость шеи и подбородка, заметная благодаря большому декольте, вместе с мелкими морщинками вокруг глаз и рта свидетельствовала о том, что пору своего расцвета она уже пережила. Большая бриллиантовая брошь на сером платье, в которое была одета мадам Дюмолен, издалека бросалась в глаза. Рядом с хозяйкой дома сидел седой, как лунь, мсье Дюверне, беззаботно смеющийся по любому поводу, подвижный и остроумный. Было заметно, что окружение приятно ему и поэтому он старается быть душой общества. Место слева от него занимала молодая девушка с черными взлохмаченными волосами, которые она постоянно отбрасывала назад. Это была Луиза Сейян — воспитанница Дюмоленов. Она смотрела на собравшихся с некоторым высокомерием, отражавшимся в ее больших голубых глазах. Она не выглядела стройной или красивой, но интересной — наверняка. Маккинсли, по роду своей профессии видевший тысячи молоденьких девушек, старающихся стать кинозвездами, не мог не признать, что девушка эта несет в себе нечто неординарное. Ее взгляды часто встречались со взглядами другой молодой девушки, сидевшей рядом с Дюмоленом. А последняя выглядела только что покинувшей святое братство, она производила впечатление невинной девочки, простосердечной и наивной. Это была Селестина, дочь комиссара Лепера. Сам же комиссар любезничал с хозяйкой дома, он все время наклонялся к ней, рассказывая очередной анекдот из жизни городка. Лепер был совершенно лысым и постоянно вытирал платочком голый череп.

Разговор происходил скорее банальный, прерываемый шутками комиссара и громким смехом Дюверне. Мадам Дюмолен, заметив, что Маккинсли приглядывается к ее броши, сообщила с милой улыбкой:

— Это презент мужа.

— Браво, — откликнулся режиссер, — ничто другое не смогло бы лучше подчеркнуть вашу красоту.

— У нас двадцатипятилетний юбилей бракосочетания, — пояснил писатель.

Маккинсли легко поднялся с кресла и поклонился хозяйке.

— Примите мои поздравления и пожелания.

— Ах, Шарль, — мадам Гортензия заломила руку, изображая крайнее неудовольствие, — как ты можешь так старить меня!

— Военные годы идут один за два. Поэтому такой счет, — вмешался Дюверне, весело подмигнув. Все рассмеялись, а мадам Гортензия хлопнула в ладоши.

— Наконец-то нашелся хоть один джентльмен.

— Луиза, — сказал Дюмолен, — расскажи что-нибудь интересное, а то сидишь, как мумия. Выдай хотя бы что-то из своего репертуара. — Писатель улыбнулся, а черная Луиза бросила на него злой взгляд. — Да будет вам известно, — обратился Дюмолен к режиссеру, — тут у меня конкуренция. Мадемуазель Сейян пописывает, и я без колебаний могу назвать ее нашей Саган.

Маккинсли улыбнулся девушке, которая надменно выпятила губы. Потом она сжала маленькие кулачки и сказала со сдерживаемой злостью:

— Если ты еще раз сравнишь меня с этой идиоткой, ты пожалеешь.

— Луиза! — воскликнула шокированная мадам Гортензия. — У нас гость.

— Я бы предложил, — включился Лепер, — назвать мадемуазель Луизу пореспектабельней, например, Жорж Санд.

Если бы взгляды умерщвляли, комиссар упал бы трупом на месте. Луиза шумно отодвинула свою чашку и крикнула:

— Я не могу вас переносить! Селестина, пошли.

Блондинка посмотрела на отца, который с невинным выражением развел руками.

— Не знаю, кажется, тебе надо идти.

Дюверне вступился за девушек. Они молоды, общество взрослых им наверняка наскучило. Пусть идут посплетничать в парке. Остальные поддержали его мнение, и девушки покинули террасу.