Игрушка (СИ)

"Не согласен я с вами Лев Николаевич, - вступил Чарнота в заочный спор с писателем, - если бы не было на свете атеистов, то да, тогда вы правы - "каждым 293человеком", а если они есть, то реальность нам показывает - не каждым. Есть люди, которым бог не нужен. Вот и получается, что попытка дать определение понятия "вера" Толстому не удалась. Не смог он дать чёткого определения "вере". По мне так вера - это не смысл жизни, а умственная операция или ухищрение ума. То, чего человек не знает, он заполняет с помощью веры, заполняет чем-то им же и придуманным, богом, например".

"Евстратий Никифорович, - послышался со двора голос Агафонова, - ехать пора".

Подавив в себе раздражение от того, что так беспардонно прервали его размышления, Чарнота вышел из дома и сел на телегу. У погреба, откуда они вытаскивали бидоны с молоком, Григорий Лукъянович спросил у Агафонова:

"А скажите, Клим Владимирович, что такое вера? Дайте чёткое определение этому понятию".

Агафонов так задумался, что опустил бидон на землю и только через некоторое время оказался в состоянии продолжить работу.

"Вот, вот, - рассмеялся Чарнота, - и я также как и вы озадачен".

Они выехали на дорогу. Конь сам пошёл рысцой, а Агафонов, держа в руках вожжи, видимо, ушёл в глубокое раздумье. Наконец, он прервал молчание.

"Вера - это когда я гипотезу принимаю за истину волевым порядком".

Теперь пришло время Чарноте задуматься. Он был обескуражен таким 294чётким ответом на им поставленный и, казалось, такой сложный вопрос. После некоторого размышления он попросил остановить лошадь и в тишине заговорил:

"То есть вера - это какая-то умственная операция, умственный приём мышления? Так? - Агафонов, подумав, согласился. - Но тогда Толстой не прав, когда определяет веру, как смысл жизни. Умственный приём - приём мышления не может быть смыслом жизни".

"А где вы такое вычитали у Льва Николаевича?" - спросил Агафонов.

"Да только что - в его работе "Церковь и государство"", - ответил Чарнота.

Они ещё постояли некоторое время на дороге, но ни у того, ни у другого не оказалось что добавить к уже сказанному по теме. Молчание скоро стало угнетать обоих.

"Поехали" - сказал, наконец, Чарнота и Агафонов тронул вожжи. Они ехали с полчаса и молчали.

"Скажите, а кто такой Агафонов Пётр Владимирович?" - вдруг спросил Чарнота.

"Петя? Это мой старший брат, - удивился Агафонов такому неожиданному вопросу. - А откуда вам известно это имя?"

Как-то попалось мне в руки собрание сочинений Добролюбова в нескольких томах, а там, в каждом томе - печать стояла, такая круглая: в середине - "Врач", а по окружности - "Агафонов Пётр Владимирович"".

Агафонов явно взволновало это сообщение:

295 "А где сейчас эти книги?" - спросил он.

"О, даже затрудняюсь сказать: в какой части света они теперь находятся", - ответил Чарнота.

"Мой брат старше меня на 10 лет. Он тоже, также как и я, врач. Когда началась в стране эта революция, он и родители мои решили уехать за границу, там устроиться, а потом меня туда забрать. И уехали, оставив меня в Москве с тётушкой; я должен был университет закончить. Больше я о них ничего не слышал", - рассказал Агафонов.

"Так сколько же вам лет, Клим Владимирович?" - поинтересовался Чарнота.

"Тридцать мне уже, тридцать, Евстратий Никифорович".

Удивлённый Чарнота промолчал, ибо на вид Агафонову было под пятьдесят.

Тем временем они подъехали к трамвайной остановке, где Агафонов сошёл с телеги. Он предполагал до банка добраться на трамвае для того, чтобы дать Чарноте возможность (пока он будет улаживать свои бухгалтерские дела) выгрузить молоко в больнице. Встретиться уговорились у той же трамвайной остановки через три часа. И пусть каждый, кто прибудет на место встречи первым, подождёт того, кто опоздает.

Первым на место встречи приехал Чарнота. Взглянув на свои карманные часы, он определил, что ждать ему придётся не меньше часа. Пожалев, что не захватил с собой ничего из сочинений Толстого, Чарнота 296купил у пробегавшего мимо мальчика-разносчика газету "Правда". Сняв удила с коня, Григорий Лукъянович надел ему на морду мешок с овсом, а сам, устроив себе на телеге место для чтения (пустые бидоны - под спину, а сено - в качестве сидения), развернул газету и углубился в чтение.

"9 августа 1927 года закончил работу Пленум ЦК ВКП(б)..." - прочёл он.

"Интересно будет узнать: чем живёт партия власти". От предвкушения удовольствия Чарнота поудобней уселся на своём мягком сидении с жёсткой спинкой.

Весёлые моменты начались с первых строк чтения.

"Власть, прежде всего, видит опасность нападения на пролетарский СССР империалистической Англии и поэтому, - никому нельзя разрушать единство партии, то есть не должно быть никакой оппозиции" - сделал первый вывод из прочитанного Чарнота. Усмехнулся и резюмировал:

"История повторяется. Всякая, устроенная на насилии власть, заинтересована во внешней напряжённости".

От прочитанного дальше Чарнота рассмеялся:

"Прав был Ганопольский. Эти люди используют марксизм по своему усмотрению. В Манифесте Маркса сказано: "...у пролетариата нет отечества", а большевики пишут в своей резолюции. - И Чарнота ещё раз перечитал: "...поэтому здесь дОлжно говорить как о защите социалистического отечества".

297"А нэп они прихлопнут. Это дело времени. Вон пишут: "наши враги - это нэпман, кулак, буржуазная интеллигенция". И частный капитал они собираются вытеснить, - продолжил свои размышления Григорий Лукьянович. - Оппозиция обвиняет их в термидорианском перерождении. Во Франции после термидорианского переворота к власти пришёл Наполеон. Интересно, - кто у них в Наполеоны метит? Уж, ни Сталин ли? Троцкий, Зиновьев, Каменев и вот ещё Смилга - что-то с ними будет?" - течение мысли Чарноты прервало чьё-то прикосновение к его плечу. Кто-то сзади подошёл и как-то неуверенно дотронулся до плеча. Чарнота повернул голову. Перед ним стоял его ординарец Петька. Григорий Лукъянович обомлел от неожиданности:

"Петька, живой, чёрт!"

Неподдельная радость отразилась на лице Чарноты. Он соскочил с телеги и кинулся обнимать своего спасителя.

Глава.

"Петька".

История умалчивает: как потомки казаков из Запорожской Сечи появились в Санкт-Петербурге - Петрограде. Как-то отец поведал сыну, что от своего отца (деда Петра) слышал, что после казни Емельяна Пугачёва на Запорожскую Сечь обрушился гнев императрицы Российской, за то, что, мол, в среде запорожских казаков Емелька поддержку нашёл.

"Вот тогда и разъехались наши предки кто-куда: кто - в Крым, кто - в Москву, а кто и в новую столицу России - Санкт-Петербург, - рассказывал Бут старший Буту младшему. - Сменили "Днiпр широкий" на 298"Неву полноводную". А так как на Днепре Сечь имела свой флот и строила его сама, то наши предки, видимо, пошли в судостроение. Во всяком случае, мой дед, а затем и твой дед работали на Петербургской судостроительной верфи. А я по их стопам пошёл. Чего и тебе желаю".

Когда началась в Петрограде революционная кутерьма, отцу Петьки (Буту старшему), работавшему на Адмиралтейских верфях мастером, перестали платить жалование. Гимназия, в которой учился Пётр, закрылась, начались перебои с хлебом; тогда и решили родители отправить сына к родственникам в Крым; благо, что поезда ещё ходили регулярно.

Прожил Петя в Крыму полгода. Затосковал по дому (да ещё эти татары начали приставать) и решил возвращаться, хотя его и отговаривали. В Симферополе удачно посадили его в поезд. Однако, за Мелитополем состав пустили в объезд: через Токмак и Пологи. На станции Терноватое поезд остановили махновцы. В вагон ворвалась вооружённая, полупьяная, разношерстная публика. Пётр сразу понял, что для него они не опасны. Искали богачей и цеплялись к тем, кто был одет по-барски. Петька сам из рабочей семьи и жил шесть месяцев у родственников, глава семьи которых вкалывал на железной дороге машинистом. И потому вид у Петра был простого рабочего паренька с небольшой котомкой в руках, в которой, конечно, не могло быть драгоценностей. А вот его попутчица, барышня лет 25, привлекла внимание революционеров. Её попытались обыскать тут же - на месте. Она сопротивлялась. Тогда двое уже зрелых мужиков-махновцев 299силой повели её к выходу из вагона. Пётр первый раз в жизни оказался свидетелем такого обращения с женщиной. Несколько раз он усилием воле подавлял в себе желание вступиться за неё. Но когда, уже в тамбуре, женщина закричала - не выдержал. Он догнал махновцев, тянувших женщину к выходу и, схватив за руку ближнего к нему, прокричал: