Вторая жизнь Дмитрия Панина (СИ)

- Гренки, однако, называется, - сказал Валера, когда они проглотили еду. Название придавало блюду сытости.

- Ещё есть морская капуста, и кальмары можно отварить, - Дима проявлял гостеприимство.

- Ну, нет, - сказал Валера, - не буду тебя окончательно грабить. - Есть талоны на водку и табак?

- Ну да, водочные даже за 2 месяца, а табачные за прошлый я Полине Андреевне отдал, у нее зять курит.

- Я не просто так беру, я меняю на крупу и макароны.

- Откуда у тебя?

- Договорился с ребятами, им они не нужны, они курящие, да и порыбачить любят. Водка им в самый раз, для согрева на рыбалке, а с крупой они всё равно возиться не будут, при своей-то картошке. В этом году ты в Зарамушки не ездил? Летом я имею в виду?

- Да вот, Коля звал, а не получилось.

- А зря не получилось, как сейчас были бы вовремя сухие белые грибы. С картошкой. Я завтра с утра хочу в Дмитров на рынок съездить, там мясо дешевле, чем в Москве почти в два раза. Поедешь со мной?

- Не смогу, у меня с утра занятия.

- Тогда давай деньги, сколько есть, я и тебе куплю. И знаешь, мне не охота сейчас в Москву тащиться, а потом в Дмитров. Я у тебя переночую, уеду на электричке, а уж от тебя на машине домой махну, а мясо в рюкзаке принесу.

Валера удачно съездил на Дмитровский рынок, привез говядины по 15 рублей за кг, а не по25, как она стоила на Московских рынках, три десятка яиц, и кг домашнего сыра.

Дима оказался с мясом и даже с крупой, и варил себе супчики. Была осень 1990 года. До того, как Гайдар отпустит цены, и прилавки наполнятся продуктами, оставалось полтора года. И эти полтора года населению России надо было как-то пережить.

10

Огород копали лопатами, Колина тарахтелка отдала концы ещё в прошлом году, а купить новую не представлялось возможности.

С утра, до жары выдержали три часа без перекура, а потом легли на поношенное застиранное байковое одеяло, расстелив его на траве возле старой яблони. Густые ветки её, хоть и не покрытые листьями, всё же давали некое подобие тени.

Дима с непривычки к физической работе устал, распластано лежал, глядел в небо, синеющее сквозь замысловатый узор, образованный переплетением корявых веток яблони, в пол-уха слушал брата.

- В нашей стране безумных идей и диких преобразований, - сказал Коля, - нужно быть готовым ко всему. На прошлое лето Женькин детский сад закрыли на лето, сбагрили детишек родителям, вот Женя и оказалась свободной. Она с Шурой и Петром всё лето здесь прожила, кролей и кур выращивала, да потом ещё и с козой связалась. И зря ты к ним не приехал. И помог бы и сыт был.

А козу пришлось зимой в гараже держать, и она намерзлась, бедная. Весной я настоял, чтобы продали. А соседи наши, у них земли нет, они кроликов на балконе развели, а что, трое сыновей, все рты разевают, а родителям в эти рты и положить нечего. Вот и возвращаемся к натуральному хозяйству, в начало 19 века среди телевизоров и стиральных машин. Наверное, только в Африке хуже нас живут. Гуманитарную помощь получаем. А от кого? От немцев, которые войну проиграли. Хорошо, наши отцы не дожили до этого позора.

Дима оторвался от созерцания кривых ветвей, перевернулся на живот, присоединился к разговору:

- Отец рассказывал, как тяжко после войны в Германии было, для населения по распоряжению военных властей супчики варили и выдавали. В очередях стояли голодные немцы. А теперь, вот они нас кормят. Так вот обернулось противостояние систем.

- Кормят, да не досыта.

- Хоть так. Но обидно.

Помолчали.

- Понимаешь, - Дима продолжил разговор, так как работать не хотелось. - Маркс разработал теорию капитализма, прибавочную стоимость, перепроизводство, кризисы, монополизм, но теории развития экономики социализма не создал. При социализме всё сваливают в одну кучу, и потом распределяют, а распределяющий, естественно ведет себя по законам человеческой природы, сначала себе, потом другим.

А другой, тот, который производит, но плоды его труда ему не принадлежат, видит, что, как ни работай, всё равно всё уходит на сторону, и начинает работать спустя рукава. Появляется аппарат подавления таких иждивенческих настроений, который тоже ничего не создает, а есть просит, и как и в былые времена на Руси, один с сошкой, семеро с ложкой, так всё и остается. И в глубинах социализма возникают капиталистические отношения, подпольные производства, которые производят то, что плановая экономика забывает запланировать, и с этим тоже борются, а с другой стороны, те, что стоят у кормушки, хотят и детям эту кормушку передать, а это не так просто: дача государственная, машина служебная, зарплата только пока ты на должности.

И вот это всё и приводит к распаду социализма, и распад этот идет по инициативе сверху и конечная цель его не возрождение России, а захват государственной собственности в наследственное владение, с тем, чтобы передать эту собственность детям и внукам.

- А нам ничего не перепадет?

- Ничего, это всё не для нас делается, но всё же, я думаю, через некоторое время станет жить легче, им всё равно придется выйти на свободный рынок, а он и заполнит прилавки, как это случилось во времена НЭПа. А если бы НЭП продолжили, то мы сейчас не так жили.

- И после войны быстрее поднялись бы... - сказал Коля.

- Если она состоялась бы, эта война...

Дима встал, отряхнул соломинки, прилипшие к штанам:

- Ну что, ещё покопаем хоть полчаса и обедать? А то, если русских соберется больше одного, то тут же разговор о политике и высоких материях.

- Потому и плохо живем, всё только говорим, - Коля тоже поднялся с земли.

- Или наоборот, говорим о политике, потому что плохо живем... - засмеялся Дима.

- Сейчас вскопаем, а девятого надо будет уже сажать, главное, чтобы погода была, - Коля глянул на небо.

До вечера, не спеша, с перерывами они вскопали пол-огорода, а на другой день вторую половину. Чуть осталось, дождь помешал.

11

Дима возвращался поздно вечером домой. В Москву его вытащил Миша, они пошлялись по городу, посидели в кафе, зашли в Пушкинский музей на выставку "Пикассо", подолгу стояли у картин, и Миша все говорил о колорите, о форме, о воздействии цвета непосредственно на подкорку, минуя сознание и вызывая эмоции. А Дима думал о том, что этот Пабло, в общем-то, вполне мог быть пациентом Виктора.

После музея прошлись по Тверской, на Маяковке Миша нырнул в метро, а Дима захотел ещё прогуляться, дошел до Долгоруковской, постоял на троллейбусной остановке минут десять, и не дождавшись его, решил идти до метро две остановки пешком, или поразмяться даже до Савеловского, а если вдруг догонит троллейбус, то можно будет и сесть.

В толчею метро ему не хотелось.

Он был уже у Новослободской, когда шедший решительным шагом в подземку мужчина вдруг остановился, вызывая недовольство прохожего, который на него налетел и окликнул Панина:

- Дима, это ты?

Дима остановился, вглядываясь, не узнавая, напрягаясь.

- Не узнаешь, значит, - сказал мужчина, - а я ещё тебе нос чесал.

И Дима сразу вспомнил всё: палату с разводом протекшей жидкости на потолке, на который часами смотрел, черную кошку с белыми усами, любившую спать на его постели, и продолжающую делать это и сейчас, уже в его комнате, взъерошенного Кузьмичева. Всплыло даже имя, которым его называла жена, Андрей.

Дима шагнул навстречу Кузьмичеву, и обнял товарища по несчастью.

- Привет, Андрей, - сказал он. - Конечно, узнаю.

- Как ты? - спросил Андрей. - Выглядишь здоровым.

- Да, вот, всё нормально. С таблеток слез, раз в год только провожу курс и всё. Работаю.

- А ты как?

Он вглядывался в худое, бледное, но чисто выбритое лицо. Андрей, несмотря на вечернее время, был совершенно трезв, опрятно одет, но выглядел понурым, в то время как в палате он был весел и любил побалагурить.