Часть третья (СИ)

-- Чо вы разбрелись в разные стороны со своим Борисом? Кто виноват в этом? Надо было держаться мужика, вцепиться руками и ногами и не отпускать, а теперь что толку сожалеть? Видать, ты сама хорошая бл...

Толя еще потянул из горлышка, да так, что на дне не осталось ни капли. Ася пододвинула бутылку к себе поближе и посмотрела на него злым, уничтожающим взглядом.

-- Ладно, последним поделюсь, я человек не жадный, - сказала она.

- Но, все же, как вы, кто от кого драпанул? - зло глянул он ей в глаза.

-- Мы оба. Он -- в свою сторону, а я в свою, -- покривила душой Анастасия.

-- А сейчас, если мы разбредемся в разные стороны, только ты будешь виновата, поняла?

Ася посмотрела на него ласковыми, но уже мутными от алкоголя глазами и села ему на колени. Ее рука постепенно остановилась на безжизненной плоти, помяла ее и, убедившись, что Толя прав, снова уселась на свое место.

-- Давай оденемся и прогуляемся по Крымскому мосту. Мне этот мост очень нравится. Пойдем, а? - предложила Ася.

-- Пока есть хоть капля в одной из бутылок, я не сдвинусь с места, -- твердо заявил Толя и приложил губы к горлышку.

-- Ну, черт с тобой, -- сказала Ася, -- где наше ни пропадало.

Когда посуда была не то чтобы чистой, а пустой, Ася с Толей оделись и вышли на улицу.

Вот уже и Крымский мост. Тут так красиво. Время ближе к двенадцати ночи, машин немного, влюбленных пар, то же самое, Толя не хочет идти по краю шоссе, он все норовит выйти на проезжую часть с поднятой рукой и кричит: Такси! Такси! Но машины не останавливаются, а мчатся с еще большей скоростью, словно за ними гонятся работники милиции.

Наконец одна машина стала подавать непрерывные сигналы, но Толя практически преградил ей путь, держа Асю за руку. Вдруг, как показалось, легкий стук и темень в глазах: открывай, не открывай, ничего не увидишь. Ася запищала, завизжала, а Толя не издал ни единого звука - слишком сильный удар получил он в области темени, когда машина сделала второй разворот, и тут же заснул вечным сном. "Скорая" подъехала через несколько минут, он еще был теплый, еще дышал, но в сознание не приходил. А что касается Аси, то у нее был перелом обеих ног и отрыв почек.

Врачи констатировали алкогольное опьянение первой степени, Толю отвезли в морг, а Асю в больницу на операционный стол. Одну ногу заключили в гипс, а другую, правую пришлось ампутировать из-за того, что сильно была раздроблена берцовая кость. Только несколько дней спустя, она пришла в себя и узнала страшную новость: ей дадут инвалидность первой группы, а Толя...на вечном отдыхе, у него уже ничего не болит, и никакие мирские проблемы его не интересуют.

Она никогда не была в таком отчаянии и все думала: "Почему я осталась жива, а Толя погиб, отмучился, а я..., видать Бог меня наказал. Напишу Борису. Ни в чем не стану его винить, просто сообщу, что я теперь не только брошена им, но и сам Господь от меня отвернулся. А он, пусть он живет правильно, никого не обижает, никому не делает зла, потому что часто при жизни зло приходит к человеку после того, как он сам сделал кому-то зло".

Она написала дрожащей рукой. Письмо было коротким, но страшным. Борис прочитал и пришел в ужас. Он послал гонца с двумя тысячами долларов и написал короткую записку, в которой выразил сожаление по поводу случившегося.

" Пропью я эти деньги, - решила Ася, - а когда они подойдут к концу, наложу на себя руки. Нагулялась, нагулялась, наплакалась, хватит. Жизнь это сон, но это может быть и тяжелый сон. А у меня вперемежку. Сама виновата. Не стоило мне посещать Грецию. Я оказалась бессильной противостоять соблазну, у меня не выработался иммунитет, а Борису не следовало отправлять молодую бабу одну. Не каждой женщине можно верить. Я, видать, одна из таких. Что ж, поделом, как говорится".

Ася с трудом привыкала к костылям. А почки ей подшили, хотя она их чувствовала всю свою долгую жизнь. Она прожила еще тридцать лет, и свою романтическую любовь к Борису вспоминала все чаще и чаще со слезами на глазах. Написать хоть открытку - рука не поднималась. У нее была своя жизнь, такая далекая от жизни Бориса, что напоминать о себе лишний раз было просто смешно.

40

Владимир Павлович ничего не мог с собой сделать: он тяжело переносил самую глубокую травму в своей жизни; она заключалась в лишении должности городского прокурора. Он и сам не знал до этого, что власть выше всех благ земных, потому что власть источник этих благ, она залог успеха у женщин, она источник богатства и еще чего-то такого, необъяснимого, притягивающего, порабощающего человека любого уровня. Он знал многих людей, умных, выдающихся, но ни одного из них не было столь сильного духом, кто бы отказался от власти. Ради женщин идут на преступления, но это очень редко, а вот ради власти, всегда. Несмотря на длительные лесные прогулки в одиночестве, где, как ему казалось, его сопровождают птицы и поют для него радостные песни, он при подходе к дому, чувствовал непроходимую тоску. Казалось, Светлана спросит, а если не спросит, то обязательно подумает: кто ты теперь? почему ты себя так дурно вел, что тебя лишили должности городского прокурора?

Но супруга, как могла, отвлекала его от тяжелых мыслей, он кивал головой в знак согласия, все глубже загонял эту обиду вовнутрь себя и страдал от этого еще больше.

Иногда помогало спиртное. Света видела, что муж тянется к рюмке чаще, чем к ее губам, но, чувствуя его настроение, не возражала, а наоборот, агитировала: выпей, легче станет.

Вскоре Владимир Павлович почувствовал, что у него нелады с печенью, а это значило, что со спиртным надо заканчивать.

В один из дней апреля он намотался по кабинетам местных чиновников, а председатель Дырявое Корыто повышал на него голос и говорил, что он, Владимир Павлович, теперь никто и нечего ему задирать рыло, поскольку это рыло давно в пушку.

После этого разговора он сел в свой джип, мотор долго не заводился, что окончательно вывело его из равновесия.

Домой он вернулся в восемь вечера, сел перед экраном телевизора и вдруг почувствовал, что его клонит ко сну. Прилег на диван, как был одетый. Света решила не трогать его. Она думала, что около двенадцати, в это время он обычно поднимался, посещал туалетную комнату и возвращался на место. Так вот в это время он и ляжет в семейную кровать, рядом с ней. С этой мыслью, она легла, пригрелась и крепко заснула.

А Владимир Павлович в это время погрузился в другую жизнь: перед ним во всей привлекательности и доброте возник образ его первой супруги Валентины на том самом месте, недалеко от Центрального телеграфа. Она так же, как и тогда стала спрашивать его: вы не из Прибалтики? У вас прибалтийский акцент. Потом она увела его в Александровский сад, долго и жарко целовала его так, что у него появилась кровь на губах. Тогда Валя достала белоснежный платочек и вытирая ему губы, спрашивала:

- Зачем ты бросил меня, что я тебе такого сделала? Я приютила тебя бесприютного, не позволила тебе жить на вокзале, пожалела тебя, вернее, проявила к тебе гуманные чувства, а ты так обманул меня, почему, скажи на милость?

- Прости меня, я страшно виноват перед тобой.

- Останься со мной и никогда не уходи от меня,- произнесла она и взяла его за руку. Они шли дорогой, затем поднялись выше туч, любуясь луной и звездами, а под ними крутилась земля, маленький шарик с пожарами, наводнениями, разводами, войнами, разрухой и голодом.

- Не будем больше возвращаться на землю, - сказал он Вале.

- И я так думаю, - произнесла Валя, хватая его за руку и увлекая в бездонный космос.

Света поднялась только утром, когда свет вовсю проникал в окна и тут же бросилась к мужу. Муж спал... вечным сном. Ужас свалился на ее бедную голову так быстро и так неожиданно. Она даже не могла реветь: душа закаменела, слезы, как ручеек в пустыне, высохли. Она ожидала всего, что угодно, только не этого. Она осиротела, оставшись с маленьким ребенком на руках. Его надо поднять на ноги, а как это сделать, не имела решительно никакого понятия. Высокий забор и золотая крыша над ее прелестной головкой вдруг исчезла, забор развалился и перед ней предстала жестокая действительность, где надо было вертеться волчком, чтобы выжить да еще сына поднять на ноги. И потом, как это так? Вчера был, говорил с ней, улыбался, а сегодня его нет. Вот он лежит как во сне, с маленькой едва заметной застывшей улыбкой на губах, и эти губы никогда больше не изрекут ласковое слово в ее адрес.