Жеребята (СИ)

"Все на празднике Фериана", - успокоено подумал Огаэ. Все было так, как он и рассчитывал. Праздник длился уже много дней.

Ученик белогорца скользнул вдоль стены, мимо каменных подсвечников, на которых совсем недавно, как видно, возжигали для вечерней молитвы благовония. Дым уже рассеялся, и их невзрачные остатки лежали на углях.

То ли оттого, что снаружи солнце садилось все ниже и ниже, то ли оттого, что горящих свечей было мало, сумрак сгущался. Огаэ достал из-за пазухи и зажег свою припасенную свечку - она стала мягкой от тепла его тела - и поднял ее повыше, освещая себе дорогу. Круг мерцающего света упал на огромную медную пластину на полу, на ней виднелись борозды, составляющиеся в очертания женской фигуры. Огаэ присел на корточки, поднося свечу ближе - края пластины были истерты, словно сотни и сотни ног проходили здесь, а само изображение, подернутое от времени зеленоватой дымкой было нетронутым. Огаэ, привыкнув к темноте, смог теперь различить изображение женщины держащей ребенка, который протягивал руки в стороны. К его протянутым в стороны ладоням подходили те люди, что истерли своими ступнями медную пластину так, что она по краям была значительное ниже самого изображения, создавая ему какую-то странную, неровную раму.

Огаэ только сейчас заметил грубо выбитые буквы, идущие поперек изображения. Шевеля словно внезапно опухшими губами, он прочел вполголоса: "Я, имярек, будучи по крови презренным и гнусным сэсимэ, потомком гнусных и презренных карисутэ, согласно повелению великого Нэшиа, правителя Аэолы, Фроуэро и островов Соиэнау, пришел сюда, как подобает, чтобы отречься от Великого Табунщика, и попрать ногами это нечестивое изображение".

Огаэ прерывисто вздохнул. Сюда приходили отрекаться потомки тех карисутэ, которые уцелели при гонениях Нэшиа, люди, которых называли "сэсимэ" - "презренные". Их предки не были убиты, потому что они тоже отреклись от Великого Табунщика, и им была сохранена жизнь. Его отец был сэсимэ и поэтому их лишили имения, когда усилилась строгость законов против потомков карисутэ. Ежегодные посещения этого храма для отречения снова стало обязательным, и как тогда, при Нэшиа, многие неблагонадежные были казнены или лишены имущества.

"Они не хотели наступать на священное для карисутэ изображение, поэтому становились только на самый край", - вдруг понял Огаэ.- "Вот почему он так истерт". Он вспомнил, как мучительно было отречение всякий раз для его отца - он делал это вопреки собственному желанию, ради того, чтобы Огаэ был вычеркнут из списков сэсимэ и мог жить, не как "презренный", а как обычный аэолец. Но, как сказал дедушка Иэ, отец верил в то, что Табунщик воссиял, его сердце принадлежало Табунщику, как сердце сына Тэлиай - Аэрэи. Поэтому оно и разорвалось от боли в тот день...

Расплавленный воск обжег ему пальцы. Он поднялся. Впереди белела покрытая штукатуркой стена - чтобы достичь ее, надо было пересечь зал. Почти бегом он бросился к ней - пламя свечи в его руке затрепетало и едва не погасло. Он задел ногой какой-то треножник и тот со звяканьем упал. Огаэ остановился, слушая удары своего сердца. Никто не окликнул его. Вдалеке с легким шипением догорали свечи. Тьма сгущалась.

Он стоял перед стеной, покрытой белой штукатуркой, и желтый круг от его свечи подрагивая, искажался в ее выбоинах.

"Здесь можно поговорить с Великим Табунщиком, который повернул Ладью вспять", - повторил про себя слова Тэлиай Огаэ. Почему - она так и не смогла ему ответить. Так было принято - порой люди ставили у стены цветы и прикасались к ней рукой, порой - зажигали свечи. Раньше Огаэ думал, что это - одно из храмовых суеверий, о которых строго предупреждал его учитель Миоци, но Тэлиай рассказала ему, что сюда приходят не только поклонники Шу-эна Всесветлого - зажигать свечи о своих умерших родственниках, которых он перевозит за горизонт в страну забвения, но и те, кто верит Великому Табунщику. Огаэ был уверен, что с Великим Табунщиком можно здесь поговорить, он стоит рядом, за стеной, и непременно услышит. Он прижался лбом к штукатурке и шепнул:

- Великий Табунщик! Я - Огаэ, ученик ли-шо-Миоци. У меня был...есть...он умер, мой отец, Ты не мог бы...я просто слышал, что ты умер, а потом воссиял...вот...просто я подумал - ты же сильнее и Шу-эна, и Фериана, и У... раз ты воссиял? - прошептал Огаэ.- Забери, пожалуйста, то есть я хотел сказать - пусть сотворит твоя рука... нет, я не то хотел сказать, понимаешь, я еще только учусь правильно молиться... меня учит ли-шо-Миоци, он очень хороший, он в тебя не верит, но ты не думай - он добрый...он меня взял навсегда к себе, и не в рабы, а просто в ученики...а когда папа умер, он сказал, что я ему как сын...я ему не сказал, что я пойду сюда, к тебе - он не позволил бы... а мне очень надо, потому что ты же знаешь - ты один воссиял, так что я хочу попросить..., - он сделал глубокий вдох, набираясь смелости, и выпалил: - Ты не мог бы сделать так, чтобы папа меня не забыл? Вдруг ты случайно пойдешь за горизонт...по делам...- торопливо добавил он. - Ну, если случайно его увидишь, ты с ним поговори, и он все вспомнит! Он быстро меня вспомнит! Или... или забери его с собой - чтобы он не оставался за горизонтом...он любил тебя, а приходил сюда отрекаться только из-за меня...ты не думай, он тебя очень любил, и велел дедушке Иэ мне о тебе рассказать.

Огаэ вдруг густо покраснел - Великий Табунщик ведь и есть сам Великий Уснувший, он и так все знает, а он ему все рассказывает, да еще так бессвязно и сбивчиво. Он прижался лбом к белой стене. Свеча стекла на его руку горячими каплями и воцарилась тьма.

- Пожалуйста, - хотел прошептать Огаэ, но из его пересохшего горла не вырвалось ни звука. Он сглотнул и попытался снова произнести имя того, к кому он пришел, и голос его прозвенел под сводом лодки-храма:

- Великий Табунщик!

Сноп золотого пламени на мгновение озарил храм, ослепив Огаэ. Он радостно воскликнул, не понимая зачем:

- Эалиэ! Эалиэ, эалиэ!

Клич белогорцев разнесся по освещенному последними предзакатными лучами солнца храму. Повергнутое на землю медное изображение женщины с ребенком озарилось светом, и Огаэ увидел, что голова ребенка, которого она держит на руках, вписана в перекрестье линий. Не понимая, что делает, он схватил кусочек угля и начертил такой же знак на побеленной стене.

- Ах ты пакостное сэсимское отродье! - крепкие руки сдавили его горло. Солнце уронило свой последний луч на мальчика и двух храмовых служек, и ушло за горизонт.

...Храмовые служки приволокли его на пустую рыночную площадь, где в беседке скучая, сидел за кувшином вина какой-то важный человек в черном плаще. Огаэ, полузадушенный и избитый, едва мог стоять и совсем не мог говорить - страх не отпускал его горла, даже когда служка разжал свои пальцы.

- Молился у стены самому Табунщику? - переспросил человек в черном плаще и неожиданно хлестнул Огаэ тяжелой плетью. Тот не вскрикнул, а только судорожно втянул в себя воздух.

- Как твое имя?

Огаэ молчал, беззвучно раскрывая рот - он не мог произнести ни слова, как ни пытался.

- Какой-то побродяжка, - сморщил нос служка.

- Посадить его на кол, да и дело с концом, - сказал человек в черном плаще и махнул рукой стоявшем неподалеку стражнику. - Забери-ка его.

Огаэ сначала не понял, что случилось, но когда стражник потащил его прочь из беседки, он осознал происходящее так ясно, как будто в голову ему ударила молния. Его казнят сейчас же, и как мучительно! Он бешено вырывался из рук стражника, но по-прежнему не мог кричать - голос пропал. Наконец, он укусил его за палец, и стражник отшвырнул его на землю, как лягушонка.

- Не справиться с одним мальчишкой, что ли? - раздраженно проронил человек в черном плаще.

Огаэ, наконец, связали и стражник, взяв его за ноги, словно тушку зайчонка, понес на место на площади, где обычно проходили такие казни.

Площадь была пуста. Если бы только кто-нибудь его увидел, узнал, сказал учителю Миоци! Завтра утром Тэлиай придет на рынок и увидит...его. Стражник бросил Огаэ на твердую землю, человек в черном плаще повернулся к нему спиной и огромный красный круг на черной ткани отразился в расширенных от ужаса глазах мальчика. Это сокун! Храмовый воин Уурта! Последняя надежда, какой бы призрачной она ни казалась, погасла - сокуны не знают пощады.