Жеребята (СИ)

Иэ молча слушал ее, не перебивая.

- А что ты гладишь одна, Тэла? - неожиданно спросил он. - Тебе что, помочь некому?

- Есть кому помочь, рабынь полно, но рубахи для нашего Аирэи я никому ни стирать, ни гладить не позволю, - сердито ответила Тэлиай. - Я же его грудью кормила. Его да Аэрэи моего, что с Табунщиком теперь. Думала ли я, что снова его увижу! Мы же, считай, похоронили его, после того, как его младенцем в общину дев Шу-эна забрали.

Она благоговейно развесила простую белую льняную рубаху, в которой жрец Всесветлого совершал утренние молитвы перед алтарем, полным клубов благовонного ладанного дыма.

- Что с ним стало последнее время! Он так изменился, ло-Иэ! Поговорите с ним, может быть, вы сможете его утешить. Я вижу, что глаза его словно потухли, и душа его неспокойна с тех пор, как у нас побывал Нилшоцэа. Может быть, он наворожил и нагнал черную тоску? Они-то, служители Темноогненного, умеют колдовать!

-Здесь не колдовство, Тэла, - сказал старик. - Аирэи не находит себе места не из-за чар, напущенных Ууртом. Он жаждет встретить Великого Уснувшего, а тот не открывается ему. Зато в Тэ-ане ему открылось многое, с тех пор, как он пришел сюда. Многое из того, что ему ненавистно и далеко от его сердца - и это его гнетет. Он возжигает ладан на алтаре Шу-эна Всесветлого утром, а днем видит, как младшие жрецы-тиики скупают за бесценок этот ладан, а с ним и масло, муку и мед у обнищавших поселян. Он просит Великого Уснувшего явить себя - а тиики обирают до нитки родственников умершего, требуя золота, чтобы Шу-эн перевез покойного к берегу попрохладнее. Он говорит о чистоте и справедливости, которого ждет Шу-эн от людей, он говорит о том, что зло и неправда - скверна под лучами Шу-эна Всесветлого, что она оскверняет руки приносящего дары к жертвеннику - а за его спиной смеются... Он не вкушает с утра хлеба, чтобы предстать до рассвета перед лицом Всесветлого, как воин на страже, а другие жрецы едят каждый день жирную конину жертв Уурта и ждут-не дождутся, когда на алтаре Всесветлого, в их храме, наконец-то начнет жариться это мясо вместо возжжения благовонного ладана. Вот так-то, Тэлиай.

- Душа его ищет Великого Табунщика и не находит. Я все прошу его, чтобы он открылся моему Аирэи. А вы, ло-Иэ?

- Прошу и я. Но только Табунщик властен в своей весне. Время, видно, еще не наступило для Аирэи познать его... Что ты так смотришь на меня, Тэла? - воскликнул Иэ в волнении.

- Ло-Иэ... простите меня, глупую рабыню... У вас глаза, как у покойной мкэн Ийи, матери нашего Аирэи... да и у него такие же глаза...

Тэлиай, всплеснув руками, схватилась за утюг и вскрикнула - то ли от боли ожога, то ли от осенившей ее догадки.

- Ло-Иэ! Так вы...Нет, этого не может быть!

- Нет, не может. Но ты права, Тэлиай.

- Мкэ Аирэи Ллоиэ! Вы не остались лежать в поле при Ли-Тиоэй?

- Я упал там. Упал, но не остался лежать, Тэлиай. И я уже не Аирэи из древнего рода Ллоиэ, а странник Иэ, карисутэ.

- Мкэ Аирэи! Что же вы скрывали от нас все это время, что вы... Ваша сестра, мкэн Ийа, мать ли-шо-Миоци, мать Аирэи Ллоутиэ, так и не узнала, что ее любимый брат жив, а не исклеван грифами в поле.

- Когда я оправился от ран, - начал медленно Иэ, - я хотел придти к Ийе. Но еще в пути меня настигла весть, что мой племянник, которого назвали, как и меня, в честь тайны водопада Аир, по распоряжению Нэшиа отдан в общину дев Шу-эна на воспитание, а лучше сказать - на смерть. И я молился всю ночь, Тэла, я молился - и решил, что пусть меня считают умершим, пусть я не увижу никого из близких своих, даже бедную девочку мою Ийу, но я сделаю все, чтобы не умер младенец Ийи. Я даже не зашел в дом Раалиэ и Ийи - даже как странник. Рабы могли узнать меня, как сейчас узнала ты.

Тэлиай покачивала головой в такт его словам.

- После того, как мой старший брат был казнен споспешниками Нэшиа, я должен был занять его место - чтобы испуганные, несчастные люди Аэолы могли вкушать трапезу Табунщика. Я стал, как говорят уутртовцы, жрецом карисутэ. Они не знают, что у нас нет жрецов, наш единственный Жрец - Великий Табунщик. Никто не подозревал во мне жреца карисутэ. Я был странник-эзэт, не задерживающийся более трех дней в одном селении. Кто-то хранит лодку на чердаке - а я храню е в сердце, и в странствиях своих жду большой воды...

Тэлиай благоговейно подняла руки. Иэ продолжал:

- Я молчал и молился, чтобы Великий Табунщик не оставил меня одного в пути. Я отнес Аирэи к деве Шу-эна, жившей у водопада. Она, спасшая меня после битвы у Ли-Тиоэй, одинокая Лаоэй из хижины - она вырастила малыша Аирэи, которого Нэшиа лишил и родителей, и дома...

- Но я был с ним, - твердо сказал Иэ. - Я пошел с ним в Белые Горы. Я не спускал с него глаз. Он не знал этого, но он, Аирэи младший, чей отец - из рода Ллоутиэ, а мать - из рода Ллоиэ, стал для меня родным сыном. Он прибегал ко мне рассказывать урок, он учился у меня стрелять из лука и карабкаться по отвесным скалам с помощью простой веревки белогорца - и я был рядом с ним. Сердце мое радовалось, когда я понимал, что память его крепка, а ум - ясен. Когда его наказывали - часто, сурово и незаслуженно - душа моя болела, словно в ней оживали раны Ли-Тиоэй. О, сколько раз я готов был рассказать ему, что Великий Уснувший не спит, что его жеребятами полна степь - но останавливал себя. О, зачем, зачем, зачем! - Иэ разрыдался, упал на колени, обхватывая голову руками. Тэлиай упала на колени рядом с ним.

- Если бы я рассказал ему, он бы выбрал путь твоего сына, Аирэи, выбрал бы, Тэлиай! И этого я боялся. Я не хотел видеть его мертвым. О, я несчастный! Мы бы разделили этот путь с ним, как делили все... Мы шагнули бы к Табунщику...Зачем, зачем я боялся тогда...

Тэлиай молчала, прижимая седую голову эзэта к своей груди.

- А теперь он называет историю Табунщика "бабьими сказками", Тэлиай...

Молитва Великому Табунщику

Огаэ тайком выбрался из дома ли-шо-Миоци, через незаметную щель в обвитой виноградными лозами изгороди. Она была хорошо знакома им с Раогаэ - сын отставного воеводы часто прибегал навестить своего друга, как для того, чтобы срезать часть пути, так и для того, чтобы не привлекать внимания. Порой Раогаэ, простившись с учителем Миоци, вместе с остальными мальчиками чинно удалялся в направлении своего дома, а потом, обогнув ручей и рощу Фериана, опрометью мчался к заветному лазу, где его уже ждал Огаэ с решенной задачей. Раогаэ вполуха слушал объяснения своего младшего друга - ему вполне хватало тех задач, которыми с ними сегодня полдня уже занимался Миоци - и они наперегонки бежали к пруду купаться, а потом ели теплые медовые лепешки Тэлиай и разговаривали о давних битвах и грозных полководцах. Иногда они говорили и о Повернувшем вспять ладью, но очень осторожно, словно боясь с каким-нибудь лишним словом, произнесенным вслух, потерять ту тайну, что поселилась в их сердцах. "Он несомненно, воссиял!" - говорил Огаэ, а Раогаэ повторял: "Да, воссиял! Фуккацу!" И они смеялись от счастья.

Огаэ скользнул через лаз и побежал по тропе вдоль речки мимо садов жрецов Фериана, где на уже отцветшие и покрытые темно-красными гроздьями целебных плодов деревья луниэ были предусмотрительно повешены тяжелые кованые сетки с острыми колючками - против птиц. Ветви деревьев неуклюже пригибались, словно стыдясь своего уродливого плена.

Ученик белогорца миновал сады и вышел к холму, на котором возвышался старый храм Шу-эна Всесветлого - "Лодка". В этот раз мальчик подходил к нему не со стороны базарной площади, а поднялся по нескошенной траве склона. Заходящее солнце бросало длинные теплые лучи на когда-то белые каменные стены, и Огаэ словно впервые увидел, что этот храм - в самом деле, словно огромная рыбацкая лодка, с округлыми бортами и острой кормой, и даже с мачтой - высоким железным штырем, устремленным в вечернее беззвездное небо - но без паруса.

Он подошел к темнеющему входу - храм был открыт, как всегда. Из черного проема тянуло запахом расплавленного воска и благовоний. Он перешагнул порог и тихо произнес: "Всесветлый да просветит нас!". Ему никто не ответил. Он возвысил голос, повторив свой возглас, который был одновременно и молитвой, и приветствием жрецам-тииикам, но ответа не было. Даже никого из младших служек не было здесь.