Печать дьявола (СИ)

Эммануэль усмехнулся и покачал головой.

-- Полагаешь, что это не так? -- заметив его усмешку, поинтересовался Риммон.

-- Автор считает, что вера -- есть уверение самого себя в некой истине. Это не так. Вера -- это мистический дар Бога человеческой душе, жаждущей, достойной и способной вместить Его. А магия -- это попытка души, оказавшейся недостойной Божественного дара и потому лишённой его, управлять сверхчеловеческими потенциями. В основном -- это удел безнравственных людей.

-- Разве магия -- не есть просто стремление постичь Божественный мир?

-- Зачем же для этого магия? -- И Эммануэль тихо прочитал:

Не в волхованиях Халдеи, не в мистериях Элевсина

изначального Бытия постижение,

но случайные его промелькнут отражения

в запахе жасмина, в утончённости паутины.

Неуловим шалфея аромат чародейный,

лепестков лилейных тайна невместима.

Я изнемог, осмысляя идею жимолости

и непостижимость орхидеи...

-- Невер прав, Эммануэль, nec mortale sonas . -- На пороге апартаментов Риммона стоял Гиллель Хамал.

Сиррах с приветливой улыбкой поднялся навстречу и протянул руку Гиллелю. Они по-приятельски обнялись. Ригель и не подозревал об их дружеских отношениях.

-- Рад вас видеть, Хамал.

Гиллель опустился в глубокое кресло.

-- Вы говорили о вашем хересе, Риммон. Фино, Амонтиладо, Олорозо?

Сиррах улыбнулся и кивнул.

-- Олозоро. Он в погребе. Сейчас принесу.

Оставшись наедине с Эммануэлем, Гиллель мягко прикоснулся к его руке и вполголоса заметил:

-- Риммону вовсе ни к чему знать о моих скромных дарованиях, Ригель. Становится опасно. Узнай иные здесь о моих экстравагантных способностях, и я не дам за свою жизнь и ломаного гроша... -- он вздохнул, помолчал, а затем, без всякой связи с предыдущим, добавил, -- А знаете, я тоже пишу стихи. И тоже -- о смысле жизни.

Вошёл Риммон с пыльной, тёмного стекла бутылью.

-- Ну вот, отведайте.

Бутыль была торжественно раскупорена и со знанием дела продегустирована. Затем Риммон и Эммануэль стали просить Гиллеля прочитать им что-нибудь.

-- Он давно мне обещает, но все время откладывает, -- пожаловался Риммон.

-- Ладно, сегодня я в духе, -- заметил Хамал, и тихо начал:

Там, где лишь тихий шум прибоя,

извечно размеренный и спокойный,

у старой таверны, где так назойливо

трещанье цикад и нежен запах магнолий,

щемящие спазмы сердечной боли

прошли и были забыты мною.

Я, затаившись, вслушивался

в бескрайние вересковые пустоши,

в створки раковин устричных,

в журчание речной излучины, без устали

постигая шестым чувством

неизреченное бытийное искусство.

Я -- птичьи трели интерпретировал,

цитировал на память римские сатиры,

надписи ветхих папирусов

разбирал придирчиво, искал эликсиры

вечной юности, догматизировал

казусы Торы и Каббалы варьировал Сефиры.

Грезил я, в заблуждения впадая,

хоть единожды, хоть нечаянно,

впасть и в Истину. Но обретал ли?

Песком меж пальцев, ветром ускользая

в проёмах оконных, облаком в небе тая,

она исчезала, меня отвергая...

До вас мне, конечно, далеко, Эммануэль, но я вам подражаю. -- Хамал скромно опустил глаза.

-- "Вернейшая порука мастерства -- не признавать своё же совершенство", -- с улыбкой процитировал Эммануэль в ответ Шекспира.

Ригель расслабился и как-то отогрелся. За окном тихо падал снег. В камине трещали дрова, тёмное вино золотилось в искрах пламени. Рантье, огромный лохматый пёс Риммона, с аппетитом грыз у дивана баранью кость. Откуда-то пришло ощущение, что он, Ману, дома. Риммон разлил оставшийся херес по стаканам и недоумённо заметил:

-- Почему это кругом одни гении да поэты, а я один -- бездарь? Впрочем, это не главное, -- успокоил он себя. -- Вот что, господа, -- он извлёк из кармана помятый листок, исчёрканный чернилами, -- помогите-ка мне.

-- Это, я полагаю, мадригал в честь прекрасных глаз Эстель? -- невинно поинтересовался Хамал.

Эммануэль снова удивился. Слова Хамала предполагали весьма короткое знакомство -- сам он никогда бы не осмелился заговорить с Сиррахом о его увлечении. Риммон же нисколько не удивился и ничуть не обиделся на реплику Гиллеля, но насмешливо заметил:

-- Не угнетайте меня своей чрезмерным интеллектом, Гиллель. У неё день рождения в январе. Подарю ей бриллианты и стихи. В общем, посмотрите, исправьте, а ещё того лучше, сочините заново за меня.

Эммануэлю стало немного грустно. Он не мог подарить Сибил ничего, кроме стихов. Между тем Хамал подтянул к себе листок и начал разбирать риммоновы каракули. Ригель вслушался в анализируемый текст. Стихотворение хоть и носило отпечаток истинного чувства, свидетельствовало о весьма слабом знакомстве автора с правилами стихосложения.

-- Надо всего-навсего немного поправить размер и добавить рифмы, -- невозмутимо сказал Гиллель, и на чистом листе за несколько минут создал новый вариант. Эммануэль внимательно прочитал его, вычеркнул несколько слов, другие -- заменил. Хамал кивнул, соглашаясь с исправлениями. Стих переписали начисто. Риммон внимательно прочитал написанное и возмутился.

-- Вы что, издеваетесь, господа? Считаете мою избранницу дурой? Да она с третьей же строчки поймёт, что это писал не я! Что такое "Анадиомена", Бога ради?!

Хотя это слово употребил в мадригале Хамал, Риммону ответил Эммануэль, пояснив, что это один из эпитетов Афродиты -- "выходящая из пены". Риммон пожал плечами и снова уверил своих сокурсников, что ему никогда не удастся убедить Эстель в авторстве подобных строк. Неужели нельзя написать попроще?

-- Перепишите своим почерком, сделайте пару орфографических ошибок, сбоку посадите кляксу, -- хладнокровно посоветовал Хамал.

Риммон возмущённо блеснул глазами.

-- Я, вообще-то, по чистописанию и грамотности у отцов иезуитов всегда был первым!

Эммануэль, слушая их перепалку, с изумлением снова отметил явное взаимное доверие и теплоту отношений, хотя ему самому Риммон всегда казался человеком резким и жестоким. Было также очевидно, что Гиллель Хамал в глазах Риммона имеет высочайший авторитет, и его суждения, несмотря на их пикировки, весьма уважаются собеседником.

Тут раздался тихий стук в дверь, Риммон вышел и спустя минуту вернулся с небольшим конвертом в руках. Он неторопливо надавил на сургуч и развернул несколько листов, исписанных бисерным почерком.

-- Простите, господа. Это ответ на моё письмо поверенному.

Пока он читал, Ригель и Хамал обменивались мнениями о хересе. Эммануэлю не нравились креплёные вина, но старый херес Сирраха, пахнущий дубовой корой и какими-то странными смолами, пришёлся ему по вкусу. Хамал же оказался знатоком вин, и начал было рассказывать Эммануэлю историю изготовления хереса, но неожиданно осёкся, заметив, что Риммон застыл в кресле с письмом в руках как изваяние. Гиллель окликнул его.

-- Риммон! Дурные новости?

-- А? -- Сиррах вздрогнул, словно спросонья. -- Да. Новости. Это всё вы с вашими утверждениями, что лучший способ уверить девицу в серьёзности намерений -- подарить ей бриллианты. Вы сказали, они красноречивее любых слов. -- Хамал кивнул головой, даже не думая опираться от сказанного. Риммон же продолжил: -- Я просил поверенного подобрать ювелирные украшения для Эстель. Он сообщает, что старик Моозес, вы должны знать его, Хамал, это вас касается, предлагает на продажу редчайшие камни.

Хамал пожал плечами.

-- Да, Моозеса я знаю, он ювелир, друг моего покойного деда, он часто бывал в доме. Я работал у него некоторое время, дед настоял, чтобы я прошёл у него выучку. Но почему это меня касается?

-- Он продает колье и серьги, сделанные вашим дедом, Хамал.

Гиллель улыбнулся и развёл руками.

-- Мой дед работал почти полвека, Сиррах, и сделал немало дамских украшений -- даже для королевы Евгении. Если там его клеймо, смело можете покупать. Не сочтите это снобизмом или фамильной гордостью, но он действительно был мастером. Все его вещи уникальны, отличаются изысканностью и утончённым вкусом. -- Он умолк, заметив выражение лица Риммона, и обеспокоенно поинтересовался. -- Да что с вами?