Печать дьявола (СИ)

-- Да. Вы, наверное, правы. -- Он сжал руками виски. -- Но я не могу с этим покончить. Я слаб, -- его лицо исказилось, он потерянно и жалко улыбнулся. -- Эммануэль сказал бы, что я слабостью оправдываю собственную похоть.

-- О, вы, я вижу, уже судите себя его словами, -- усмехнулся Гиллель.

-- Он -- единственное, что мне по-настоящему дорого. Он ... -- лицо Мориса странно напряглось и застыло, -- он умеет любить. Вы говорите, я не хочу, чтобы меня любили? Может быть. Не знаю, чего я не хочу. Но знаю, чего хочу, я хочу -- любить. И знаете, Хамал, если Эммануэль останется со мной, я... научусь любить и я -- найду Бога.

-- Бога?... -- Хамал странным, долгим взглядом пронзил Мориса де Невера. -- Я где-то слышал, что интерес к богоискательству уже есть действие Бога в человеческой душе. Я же как-то о Боге не думал. -- Он умолк, потом снова заговорил. -- А знаете, мне понравилось, что вы в ответ на мои попрёки не прибегли к излюбленному аргументу подлецов: "А вы-то, мол, сами!" У вас и в мыслях того не было. Спасибо. Ведь должен признаться, мои собственные представления о женщинах -- куда пакостнее ваших. Скоро сам остановлюсь на целомудренном детском самоудовлетворении, ей-богу... -- Он вздохнул. -- Но поверьте, Морис, знай вы, подобно мне, мысли самих женщин, -- Хамал помрачнел и перешёл на шёпот. -- Этот мерзавец Нергал, волкодлак чёртов, -- просто свинья, но в последнее время я действительно способен быть мужчиной только в кромешной темноте. Не могу возбудиться, читая, что она думает. Это мерзость, Морис. Хочется изнасиловать и избить.

Морис поднял глаза на Гиллеля.

-- Вы это серьёзно?

-- Да, но, боюсь, эти потаскушки только об этом и мечтают.

Невер торопливо перебил его.

-- Да нет же, Гиллель, я о Нергале. Почему... волкодлак?

-- Что? А ...-- Хамал зевнул. -- Да. А вы и не знали? Да, уверяю вас, он -- оборотень-вервольф, а Мормо -- вампир.

Морис де Невер вздрогнул и побледнел.

-- Вы...ш-ш- шутите?

-- Да нет. С чего бы? -- Хамал недоумевал, совсем забыв, что не все читают мысли собеседников. -- Но вы не бойтесь -- они не безумны и понимают, что афишировать подобные склонности здесь опасно. Они удовлетворяют свои аппетиты за пределами замка. В этом смысле просто остерегитесь выходить из Меровинга в полнолуние -- и только. Это не сущностно. Но вы сбили меня. Я же о другом.

Побледневший Невер медленно приходил в себя. Сомневаться в истинности сведений Хамала оснований не было, но сами сведения своей неординарностью завораживали и ошеломляли. Гиллель же продолжил было рассказ о своих мужских проблемах и женских мерзостях, но, неожиданно взмахнув рукой, перебил себя.

-- Тьфу! А ведь до чего странно! Стоит двум мужчинам сойтись вместе, с чего бы ни начался разговор, обязательно свернут на баб! Но не могу не поведать вам забавнейшую историю одной девственницы, -- продолжал он. -- Услышал летом от одного знакомого в лупанаре. Пока не забыл. Впрочем, это настолько прелестно, что, надо полагать, запомнится. Так вот, дочь одной разбогатевшей дамы полусвета промышляла в течение семи лет -- с тринадцати до двадцати -- любопытным промыслом, позволяющим сохранить невинность, умудрившись при этом пропустить через... м-м-м... задний проход свыше тысячи мужчин. Желающие находились постоянно, несмотря на немалую цену. Закончилось всё пышным бракосочетанием с состоятельным джентльменом, которому в дар была принесена непорочность и солидное приданое, заработанное в поте м-м-м... известного места. Приехавший поздравить новобрачных старший брат молодожёна с изумлением узнал в невестке привычный объект своих... высоких чувств, стоивший ему к тому же солидной части семейного капитала. Он пригрозил новой родственнице, что выдаст её мужу, и принудил к бесплатному оказанию ему прежних услуг. При этом, заметьте, был настолько порядочен и благороден, что никогда не покушался на то, что принадлежало брату как мужу. Всплыло всё случайно. Проболтался старый камердинер, неоднократно наблюдавший всю церемонию через замочную скважину гардеробной. В чудном мире живём, в чудном, ей-богу! В нём -- если девственницы, то ложные, а если педерасты, то, как назло, настоящие. Да-да. Мир de vrais pedes et fausses vierges.

Морис де Невер вдруг поймал себя на том, что, несмотря на проговариваемые собеседником пошлости, он любуется Гиллелем. Густые чёрные кудри, словно руно, обрамляли бледные впалые щеки, а громадные, широко расставленные глаза под тяжёлыми складками век искрились каким-то загадочным потаённым блеском. Древняя, даже не голубая, а скорее, индиговая кровь пульсировала в этих венах, гнетущей мудростью Екклесиаста веяло от этого лица. Даже линии носа с причудливо вырезанными ноздрями напоминали Морису буквы иврита. Он подумал, что такое лицо могло быть в юности у Христа, если бы ни это странное, инфернальное свечение глаз.... Или -- у Иуды, если бы ни глубина в чёрных провалах зрачков, казавшаяся свободной от зависти и предательства, и вообще -- лишённой человеческих чувств. Морис отметил про себя, что Хамал, оказывается, развращён и искушён ничуть не меньше, а, возможно, и куда больше его самого, но эта мысль мало его утешила.

-- Но хватит. Действительно, что я всё о мерзостях? -- прервал сам себя Хамал. -- Судя по вашим мыслям, я кажусь вам отродьем дьявола, n'est-ce pas? Боюсь, что равно не гожусь ни на роль Христа, ни на роль Иуды. Если ваше амплуа premier amoureux вполне определено, то я своё ещё не нашёл, -- лицо его порозовело.

Гиллель был польщён мыслями Невера и окончательно перестал сожалеть, что его тайный дар стал известен им с Ригелем. Это, в принципе, не страшно. Он знал, что его не выдадут, а, кроме того, у него впервые появились собеседники, от которых не нужно было таиться и обдумывать в разговоре каждое слово. Но с Ригелем полная откровенность была немыслима, с Невером же скрывать себя и свою сущность нужды не было. Хамал потому и был столь словоохотлив сегодня. В кои-то веки можно было выговориться.

Кроме того, и он с благодарным чувством отметил это, ни у Невера, ни у Ригеля никогда даже в мыслях не мелькало ничего антисемитского. Сейчас, неожиданно осознав, что нравится Морису, Гиллель был смущён и растерян. Он не привык читать в мыслях собеседника хоть что-то лестное для себя.

Он улыбнулся и расслабился.

-- Однако вы не ответили давеча на мой вопрос. О l'Air Epais.

-- Ну, вы тоже не блеснули красноречием. Я о нём читал в нергаловой книге, а после мы с Ригелем случайно на него натолкнулись, -- Морис коротко рассказал об их ночном приключении. -- А вот вам-то откуда всё известно? Стояли внизу у гроба и подпевали? Я пытался разглядеть участников, но эти чёртовы маски и мантии...

Хамал насмешливо покачал головой.

-- Не трудитесь, Морис. Меня там не было. Я прочёл всё по мыслям Нергала и Мормо. Их мысли, особенно с перепоя после Чёрной мессы -- о, это Песнь Песней! Нет, дорогой Морис, -- покачал головой Хамал, -- сам я -- плохой адепт вашего христианского Бога, но это не основание для целования зада вашего же христианского дьявола. Азазеллу -- козлы. Не понимаю, почему я должен быть в их числе? Назовите это гордыней, но я не считаю себя глупцом. Иногда даже являю проблески подлинного интеллекта... -- Хамал, уже порядком пьяный, вдруг прервал себя. -- Кстати, вы заметили странность...

-- Странность? -- подхватил Морис.

-- Да, назовём это так. На курсе вообще нет глупцов. Дьявольские духовные искажения -- есть и, боюсь, тут мы с вами -- не исключение, а вот глупцов нет. А жаль, кстати. Глупец не умеет скрывать свои пороки, умный же превратит их в основополагающие принципы, оправдывающие любую подлость. Вам будет трудно поверить мне, Морис, но покойник Виллигут был весьма умён, и если бы его ум не состоял на службе у его же содомских прихотей, он был бы даже опасен. К тому же... вы не знаете немецкий?

Морис отрицательно покачал головой.

-- Я-то сперва предположил, что его родовая фамилия переводится как "добряк Вилли", а оказывается, я сужу по экслибрису на его книгах, в веках она звучала как Willgott -- Бог воли.