Знаки безразличия (СИ)

Воздух был сырой, холодный, пахло прелыми листьями и гарью, на лужицах поблёскивал ледок. Встреча с Коляном не волновала Нину - она знала, что при Крайнове он вряд ли посмеет сделать ей грязный намёк. Она думала о девочках, которые, возможно, спрятаны где-то в этом городе - живые или мёртвые. Они ждут её - или уже нет? Страшно ли им или уже нет? Нина предпочитала думать, что страшно.

Вместо Коляна приехал какой-то другой парень - длинный, худой, с копной тёмно-русых волос и жёсткой щетиной. Красивый. Подумав об этом, Нина слегка покраснела и порадовалась, что на улице темно.

- Вы следователь из Питера? - спросил он, подходя к ней.

Что-то было в нём приятное, располагающее, искреннее, отчего Нина, несмотря на дурное настроение, улыбнулась.

- Я. То есть я, но не следователь, - она смешалась. - Сейчас позову Юрия Дмитриевича.

- Не замёрзнете? - он с сомнением поглядел на её пальтишко.

- Нет, пожалуйста... В смысле, спасибо.

Нину накрыла волна смущения и нерешительности. Крайнов уже спешил к выходу, проверяя по пути, все ли документы в его папке. На Нину он даже не взглянул и не обернулся, когда она едва не упала, неловко усаживаясь в машину.

Войдя в квартиру родителей пропавшей Анастасии Громовой, Нина сразу уловила душок перегара. Этот густой, сладковатый, похожий на гнилое яблоко запах она знала лучше, чем ей хотелось бы.

Когда погиб отец Нины, мама едва не сошла с ума. Бабушка в ту пору сильно болела - разом проявились все 'блокадные червоточины' и расшатывали её и без того слабый организм. Матери в школе платили сущие копейки, на которые питаться можно было дважды в день, и то одними серыми макаронами.

В ту пору, совершенно случайно, разыскивая в 'Старой книге' на Большом проспекте учебник, мама познакомилась с неким Станиславом Петровичем Белкиным. От духоты и недоедания маме стало плохо, и первым, кто бросился ей на помощь, стал этот человек. Он годился Нине не в отчимы, а в деды, но выглядел для своих лет хорошо: жилистый, невысокий, с вытянутым смуглым лицом и тёмными блестящими глазами. Белкин торговал старинными книгами, отыскивая их за бесценок в букинистических магазинах, на развалах, у стариков и продавая втридорога. У него были две комнаты где-то в трущобах на Моисеенко: одна, большая, была от пола до потолка набита книгами, журналами и газетными вырезками, вторая, поменьше, использовалась для жилья. Сначала Станислав показался им приятным интеллигентным человеком. Он был начитан, и любил это демонстрировать, иногда довольно бестактно указывая на чужие ошибки. Он оказался скуп и склонен к накопительству хуже иного старика, но самое ужасное заключалось в том, что Белкин пил. Выпив, он становился одержим: орал, нёс чепуху, вспоминал нанесённые ему обиды и выдумывал небылицы, выкрикивал страшные ругательства, бил посуду.

Нина почти не бывала у него, она жила с бабушкой, пока мама, ещё на что-то надеясь, пыталась организовать его убогий быт. Приходя по выходным в эту страшную, вонючую коммуналку, которую она ненавидела до скрежета зубовного, Нина постоянно чувствовала запах - густой, сладкий, похожий на запах смеси яблок и чеснока, которым её кормили однажды во время болезни по совету какой-то родственницы. Запах этот смешивался с вонью прогорклого клея и гнилой бумаги, которую издавали в тепле штабеля старых книг, пропитавшихся табачной копотью.

Белкин пил водку, причём всякий раз делал из этого какой-то отвратительный ритуал: сначала с благоговейной улыбкой открывал бутылку, вдыхал запах и говорил значительно: 'Водка - второй хлеб'. Наливал стопку, поспешно, трясущимися от нетерпения руками делал себе бутерброд, а потом, быстро проговорив что-нибудь вроде: 'Ваше здоровье' или 'За новую Россию', шумно выдыхал, округлял рот, и закидывал туда содержимое рюмки. Вся эта процедура была Нине уже тогда, в детстве, очень противна. Особенно неприятно было, когда, хмелея, Станислав Петрович забывал о своей интеллигентности и начинал отпускать сальные шуточки, звонко хлопать мать по бедру, и, радуясь её смущению, гримасничать. Нине он совал конфеты, всегда либо растаявшие, либо с белым налётом и запахом стеариновой свечки. После трёх-четырёх рюмок, когда мать умоляющим шёпотом начинала выговаривать ему за то, что он много пьёт, Белкин вдруг становился зол, глаза у него темнели, на красном потном лбу обозначалась глубокая складка. Сначала он ругался в пространство, просто, чтобы выплеснуть злобу, потом, стервенея и трясясь, закидывая в себя рюмку за рюмкой, начинал ругать мать и Нину, которую он называл 'байстрючкой'. Иногда доходило до страшного. Как помешанный, Белкин метался по комнате, срывал занавески, громил полки, бил посуду. Один раз он швырнул в мать радиоприемником, но, к счастью, был слишком пьян и промахнулся.

В тот раз они с матерью выскочили на мороз едва одетые. До смерти напуганная, Нина просто забыла надеть колготки, которые так и остались сохнуть на батарее, и бежала по улице в сапогах на босу ногу. Мама заметила это не сразу. Ей пришлось ловить попутку, а в те годы это было совсем небезопасно. К счастью, на Суворовском нашёлся хороший человек, который согласился довезти их домой без оплаты. По пути он всё успокаивал мать, дрожащую от холода и пережитого страха, пытался шутить и развлекал Нину рассказами о своей дочери. Она запомнила только, что он работал следователем. Ей очень хотелось верить, что это был Крайнов. Спросить у него, не он ли это был, она так и не решилась.

Через тёмную прихожую, то и дело натыкаясь на обувь, коробки и тюки, Нина вступила в маленькую грязную кухню. Она больше всего ненавидела именно первые часы, когда люди взвинчены страшной новостью, но происходящее ещё кажется им страшным сном, который вот-вот должен закончиться. Смирение, страшное, пригибающее к земле, как град, что побивает тонкие цветочные стебли, приходит много позже и не ко всем. Эти первые удушающие часы приносят с собой инфаркты и панические атаки, истерики и ссоры, литры кофе и десятки сигарет.

Жёлтые и розовые пластиковые плитки на полу, клеенчатые обои в огромных выцветших розах, похожих на капустные кочаны, на маленьких гвоздиках под сушилкой в ряд развешан 'набор кухонного инвентаря' - ложка, шумовка, половник и ещё несколько загадочных инструментов, которыми редко кто пользуется. Такой же набор с красно-белыми деревянными ручками был и у Нины дома. Когда-то, наверное, эту кухню мечтали превратить в приятный уголок. Над плитой на полке, пушистой от налипшей на засохший жир пыли, символом несложившегося уюта торчал жостовский поднос с пионами в окружении разделочных досок, украшенных узорами с помощью аппарата для выжигания, на крючках болтались засаленные красно-белые прихватки и полотенца с вышивкой.

За столом, покрытым клеёнкой в красно-белую клетку, сидела немолодая полная женщина. Было видно, что перед походом в полицию она попыталась одеться прилично, но, видимо, вещи давно стали ей малы. Серые брюки трещали по швам на её широких бёдрах, розовая толстовка не сходилась на животе. Светлые волосы женщины были собраны в неаккуратный узел на затылке, красные глаза смотрели невидяще в одну точку.

Рядом, присев на подоконник, курил, стряхивая пепел в горшок с засохшим столетником, мужчина. Физиономия у него была опухшая, плохо выбритая, под левым глазом желтел след фингала. Когда они вошли, участковый насыпал в чашку растворимый кофе из бумажного пакетика 'три в одном'. Заметив Крайнова, он вытянулся во весь свой гигантский рост и уставился на вошедших с выражением тупого рвения на безусом, гладком, как у девушки, лице.

- Товарищ Крайнов, - поприветствовал он. - Я - Зайцев, участковый. Вот, мать и отец пропавшей.

Вместо 'товарищ' у него получалось 'тэрищ'. Отрекомендовавшись, он машинально потрогал золотой ободок новенького кольца на безымянном пальце.

- Отчим, - не меняя позы и выражения лица, поправила женщина в розовой толстовке. - Руслан. Отец Аси умер.

- Да что вы в самом деле, - вдруг вмешался отчим. - Не пришла из школы - да. Но она у нас та ещё заноза в заднице, может, с мальчиком гуляет или ночевать к кому пошла.