Ophiocordyceps unilateralis (СИ)

Очнувшись и открыв глаза, увидел рядом с собой на земле скорчившееся от боли тело Патоша, а в метрах десяти от них на канализационном люке - бездыханное тело его девушки. "И все это лишь за мгновение",- обреченно подумал Мишута.

Писатель оказался в переулке последним. Егор заканчивал разбираться с Конем. Несмотря на отчаянные сопротивления последнего, он так и не смог дать своему сопернику сколь-нибудь серьезный отпор. Под градом ударов по лицу, туловищу и ногам, Конь спотыкался, падал и корчился от боли. Приятный вкус возмездия, наполнивший расшатанную голову писателя, побеждал в нем стремление помочь бедолаге, ведь, в принципе, они играли за одну команду, но чувства взяли верх. И он наблюдал со стороны, как Конь испустил последний вздох и от очередного удара в челюсть потерял сознание. В небольшой луже крови его тело казалось безобразным каменно-серым рифом. Егор осмотрелся по сторонам. Лишь только ссадины на его кулаках намекали на недавние драки, а дыхание, пульс и совершенно спокойное выражение лица нисколько не вписывались в общую картину. Как антивирус он действовал жестко, беспощадно и слишком уверенно, чтобы проиграть. Их взгляды встретились. Писатель, конечно, понимал, что единственный его шанс - это быстрые ноги. И хотя их скоростная способность даже у него самого вызывала легкое подозрение, оставаться на месте было еще хуже. Приняв изготовку, подобно спринтеру на старте, он взметнул руками, но в самый последний момент остановился. И дело было не в Егоре, который оставался на том же самом месте, молчал и просто смотрел в сторону, а остановила его старая детская песенка. Звучала она из-за угла, того самого, куда собирался рвануть писатель, и словно заезженная пластинка встречала его давними воспоминаниями из прекрасного далека.

Тяги, тяги, потягушеньки,

Да на детку порастушеньки,

Да вдоль долгунушки,

Да поперёк толстунушки.

Расти здоровый, сынок,

Как крепенький дубок!

Горловой свист согласных приближался, оседал на близлежащих стенах, дороге, ложился вместе с пылью на испачканные ботинки. Следом показался знакомый пожелтевший медицинский халат. Те же пятна старости на нем, те же пуговицы и тот же хозяин. Авдей шел медленно, уверенно, в хорошем расположении духа, повторяя знакомые строчки. Однако ноша его была не проста. Следом за собой по шершавому асфальту он тащил за руку Папу Геде. Всем своим слабым телом груз пытался сопротивляться, но тяги, тяги, потягушеньки...

Авдей подтянул его к одному из контейнеров, где приходил в себя Мишута, и небрежно бросил, как то самое, для чего эти контейнеры и были предназначены. После он взглядом хозяина или, скорее, полководца осмотрел поле битвы, благодарственно кивнув собрату по оружию, Егору. На писателе Авдей остановился в последнюю очередь.

- Здравствуйте, больной,- мягко, по-отечески проговорил он вслух.

Писатель от растерянности и замешательства не мог или не хотел выдавить из себя хотя бы приветствие, потому коряво кивнул головой.

- Я так понимаю,- Авдей указал на поверженные тела на земле,- это твои новые друзья?

Писатель по-прежнему молчал. Вряд ли, для такой ситуации существовали нужные слова. А потому, молчание казалось единственно правильным вариантом.

- Эх, господа, товарищи, братья, друзья, приятели, соседи, подонки, мерзавцы или просто - люди... Как к вам обращаться? Даже не знаю,- Авдей молчать не собирался, а, казалось, наоборот, приготовился к длинной тираде.- Что ж вам неймется все? Что же вам нужно? Жили бы, как все.

Он на мгновение остановился, замолчал, словно ожидал ответов, но риторический характер произнесенного подсказывал продолжать монолог.

- Вы думаете, обрели свободу,- спокойной доверительной интонацией обратился он ко всем, а затем взорвался,- а зачем она вам?! Зачем? Ведь ваша свобода ничего не изменит. Ваша свобода - это круговорот дерьма в природе. А что, в своей той недавней жизни вы не задумывались о ее смысле, о принципах мироустройства, о справедливости, чести, достоинстве и еще много о чем? Кончено, задумывались, только всегда наедине с собой под одеялом или за рюмкой на кухне. Конечно, задумывались, и мне прекрасно известны все ваши мысли. О, какие это были великие мысли, наполненные светом, добротой и прочими вербальными ценностями. Все думают и понимают. Осознают, что правильно, что - нет. Все умные, грамотные, прямые, добрые и бескорыстные. Все плакали, смеялись и любили. Все были героями, образцами для подражания и теми, кто мог бы все изменить, если бы выпал шанс.

И он снова замолчал, выдерживая необходимую паузу, чтобы тишина подготовила прочное основание для следующих слов.

- Но это только наедине с собой под одеялом или за рюмкой на кухне,- пауза сделала свое дело, и слова произвели должный эффект.- А выползая утром из своей уютной квартирки, приходя на работу, попадая в общество таких же потребителей, пожирателей и подстрекателей все вы менялись в противоположную строну. Прогибались, предавали, кусались, дрались, шли по головам, зарабатывали, тратили, давали и брали. Все понятия, размышления о том, как надо жить, к каким идеалам стремиться и каким богам покланяться забывались, предавались в одночасье. Вами уже давно руководит не мозг, а желудок. И чем он более сыт, тем более силен. Выходит, что один человек - сила, а вместе люди - содержимое его кишечника с последующим путешествием в толстую кишку.

Авдей сделал несколько шагов навстречу к писателю. По пути ударил ногой Мишуту, от чего тот снова громыхнул на асфальт.

- Вот ты,- весьма довольный проделанной операцией, обратился он к писателю,- зачем тебе это было нужно? У тебя впереди вся жизнь. Прекрасная судьба. Я знаю. Через год ты бы дописал свой роман. По нему сняли бы кассовый фильм. Ты прославился. Через два года уже снял бы свой собственный фильм. Получил много престижных наград, написал бы еще несколько книг, купил виллу в Барселоне, женился на голливудской красотке, имел несколько моделей-любовниц. Умер бы, правда, в пятьдесят пять, но зато какая жизнь. Сказка, мечта. И что с того, что твоя судьба результат сложной работы программы. Тебе не все ровно: программист или всевышний...

Его глаза излучали едва уловимый серебристый блеск. Глядя на них, а, скорее, сквозь них, писатель даже отвлекся от картинки нарисованного ему мира с пушногрудыми девицами, виллами и дорогими машинами. Он поймал себя на мысли, что в словах Авдея был смысл и была правда, но, может, не истина. Еще он поймал себя на мысли, что действительно не выбирал себе ни той судьбы, уготованной для него Корпорацией "К", ни нового свободного мира, в который его обманом привел Патош. Потому стало вдвойне обидно: в своей жизни он напрочь был лишен любого выбора.

Авдей легко считывал мысли писателя, а добившись желаемого результата, перевел свое внимание на Коня.

- Вам всем нужна свобода,- вместе с вниманием он сократил и дистанцию между ними,- но, что с ней делать вы не представляете. Вот, он, Конь, так, кажется, вы его называете,- Авдей спустился на корточки рядом с телом избитого бедолаги.- Да, он стал свободен, обрел независимость, способность выбирать самостоятельно. И что выбрал? Трахнуть официантку. На вонючем столе, в вонючей коморке, своим вонючим вялым членом. Как животное. Вот и весь выбор свободного счастливого человека. Нет, вы не достойны такого права - права выбирать. Вам нужны пастухи,- он закончил и сильно озлобленно со всего маха удар кулаком в лицо Коня.

Брызнула кровь. Хрустнула кость, выскочив горбинкой на носу. Конь закатил глаза, показалось, что туда, откуда они уже никогда не вернутся. Но они вернулись. А вместе с ними остатки сил, воли и силы воли. На последнем издыхании он вцепился своими окровавленными руками в шею Авдея, пытаясь замкнуть цепь мертвой хваткой. Жилы на руках напряглись, как стальные канаты под тяжестью трелюющего груза и, как финишный аккорд или кульминация всего замысла, он впился зубами куда-то в область ключицы своего врага. И стало совершенно очевидно, что это предсмертные потуги храбреца, и разжать его пасть удастся только костяной руке самой смерти. И казался он уже не Конем, а Волком. План начал срабатывать. Уже потом, прокручивая эти воспоминания в памяти, писатель припоминал едва уловимые взгляды Бэ в сторону Патоша (подобное ехидное зрелище он уже видел и ранее, когда сам попался на ее удочку); и решительные вздохи Мишуты, готовящего перейти в наступление; и ответный взгляд Патоша на свою любимую (такой трогательный, такой прощальный). Но припоминал все это он уже потом, а там, на месте, во время предстоящей диверсии писатель впал в такой странный ступор, что снова лишь почувствовал себя сторонним наблюдателем готовящегося побега. Хотя, может быть, он просто не знал: на чьей стороне находится и на чьей желает оказаться.