Ophiocordyceps unilateralis (СИ)

О, какой у него был голос. Такому голосу нельзя было не верить.

- Все мы были мертвецами. Зомби. Только, не живыми мертвецами с афиш кинотеатров, а, скорее, мертвыми душами в живых теплых телах. Душмерами. Мы просыпались утром в своих скворечниках, которые строили половину жизни. Шли на работу, которую ненавидели, чтобы вернуть то, за что строили половину жизни. Обедали в фастфудах, одевали и обували то, что нам говорили с рекламных плакатов люди, очень похожие на нас, но почему-то, всегда веселые и счастливые. И мы искренне верили, что веселыми и счастливыми их делали жареная картошка, новые кроссовки или ультратонкие тампоны. Мы были настолько умны, что не замечали, как глупо жили. Мы стали так развиты, что не заметили, как деградировали.

Он замолчал, впрочем, как и все. Никто не хотел, а, даже, и не смел вмешиваться в его монолог, породивший для каждого из присутствующих цепочку уникальных и глубоко личных рассуждений.

- Совершенно очевидно, что мы проиграли войну за самого себя. Проиграли не кому-нибудь, а такому же человеку,- продолжал он.- Первая война проиграна, вторая уже идет. И тебе решать: примешь ли ты в ней участие. Она идет уже много лет, и я не знаю, кто ее начал. Может быть, Иисус, как думает Мишута,- услышав свое имя последний поднял еще одну стопку, а Папа Геде очень искренне улыбнулся,- может, и да. А может быть, Вася, Петя или Маша. Любой человек наделен волей, разумом и силой, которые терпеливо ожидают своего часа. Наше терпение не безгранично, но оно имеет свойство растягиваться до бесконечности. А когда бесконечность заканчивается, терпение лопается. Но, когда бесконечность заканчивается?

Последний вопрос, скорее, был риторический, потому рассказчик выбросил его в воздух, как бы, в пустоту над головами своих слушателей. Звуковая волна отразилась от стены и улетела в окно, а далее - в бесконечность. И все снова замолчали, словно, пытаясь отыскать ее границы где-то глубоко в своем подсознании.

- Пойду, проверю, как там Конь,- приподнялся со стула Мишута, но писатель схватил его за руку.

- Я сам,- он больше ничего не хотел и не мог сказать.

Ему просто нужно было выйти. Убраться поскорее в одинокую пустоту другого пространства, чтобы привести свои ощущения в порядок. Кажется, все это прекрасно поняли и молча проводили его взглядами.

Аккуратно добравшись до тыльного коридора, писатель свернул в узкий проем и упал на стену. Перевел дыхание и вытер пот со лба. Что-то необыкновенно легкое и в то же время необычайно тяжелое поселилось внутри его тела, ноги подкашивались, а туловище выпрямлялось и стремилось вверх. Мимо с подносом прошла официантка. Он еле успел одернуть ногу, чтобы не зацепить ее. Кажется, наконец, осознание полноты картины мира и его места в этом мире, пришло в больную голову, как свиные ребрышки на подносе доставили голодному клиенту. И голод стали утолять, и необыкновенность стала побеждать необычайность, и ноги закололи приятной острой болью, подобно той, которая возникает от избытка молочной кислоты в мышцах. Писатель продвинулся вперед. Свернул за угол. Длина коридора заканчивалась уборной, слева-справа ее разделяли двери подсобных помещений. Одна из которых была приоткрыта.

Узкая полоска света колебалась от воздушных масс: то становилась толще, то сужалась до иголочных размеров. Голосов за ней слышно не было, но почему-то писателю стало отчетливо ясно, что там кто-то есть. Не душмеры, как назвал их Папа Геде, а кто-то из людей. И он поймал себя на мысли, что впервые осознанно провел это разделение. А где есть осознание, там близко и понимание. Писатель толкнул дверь ногой. Это было кладовая, где хранились моющие средства, хозяйственная утварь и прочие-прочие бытовые приспособления. В центре стоял небольшой металлический стол, серый, дюралевый. С вмятинами, сколами от многочисленных ножей, изогнутый и грязный.

Ее руки лежали на ровной и чистой его части, ладонями вниз, очень спокойно и как-то безмятежно. Тело согнуто пополам в районе живота, туловище опрокинуто ровно между рук, но чуть сгорблено и сжато. Передник, странная шапочка и две полоски черных трусиков валялись в метре от входа, возле корзины с половыми щетками. Под его натиском ножки стола чуть покачивались, но не скрипели, а судорожно молчали, сдерживая напор и считая секунды. Голова девушки была запрокинута в сторону входной двери, а потому писатель прекрасно видел ее пустые глаза, и то ли его воображение заставило дорисовать на ее лице две слезинки, то ли она действительно заплакала. Конь закончил свое дело и испустил противный стон, отдаленно напомнивший гудок закипевшего чайника. Закипел и писатель. От несправедливости, злости, отчаяния. В два шага он подскочил к Коню и, собрав всю силу в кулак, нанес удар. Но, конечно, промахнулся. Конь ловко увернулся, и также ловко снес писателя с ног уже своим ударов прямо в челюсть. Задребезжали ведра, треснули кости, все вокруг загромыхало и обрушилось на каменный пол. Писатель растянулся на нем, как дождевая лужа, и стал впитывал мертвую прохладу с поверхности плитки. Отчего полегчало, и даже унялась больная челюсть.

- Придурок, можешь пользоваться,- заправив штаны, стряхнув кулак в воздухе по часовой стрелке и смачно облизав губы, Конь недвусмысленно намекнул на тело девушки, затем заржал и вышел.

Мулатка-официантка оставалась на том же месте. В той же грязной противной позе, на том же сером холодном столе, с теми же пустыми карими глазами, которые уже сам писатель наполнил болью и страданием. И он не знал, чувствовала она что-либо или нет, это было абсолютно не важно, ведь жертва в произошедшем была совершенно другая.

В коморку вошел бледный юноша, с корзиной грязной ветоши в руках. Казалось, он настолько устал от своей невзрачной работы, что, предложи ему свежую могильную яму, он броситься в нее с головой и сам же себя закопает. Несколько секунд он усердно изучал увиденное, лишь бешено сверля зрачками угол за углом, но, наконец, остановился на месте в центре комнаты. Остановился взглядом и телом, и писатель отчетливо уловил этот момент. Такое он уже видел. Цепочка снова замерла.

Он выбежал в коридор. Возле туалета один из посетителей остолбенел прямо держась за ручку двери, официантка застыла на выходе из кухни, так что тарелка супа уехала с подноса и встретилась взрывом с бетонным полом. Все происходило очень быстро. Единицы, ноли, биты, байты, вольты и амплитуды. Все смешалось в связном и четко выстроенном алгоритме. И писатель бежал, уже не задумываясь, касался он кого или нет. А, скорее, даже наоборот, стал толкаться, пробивая себе путь к выходу.

Патош и Бэ притормозили у двери, когда с улицы донесся знакомый всем гул сирены скорой помощи.

- Скорее к запасному выходу,- скомандовал Папа Геде, и все рванули к табличке с зеленой стрелкой и, нарисованной под ней, пожарной машиной. Хотя пожара и не было, обстановка накалялась. Казалось, живых манекенов или зомби, или душмеров, как угодно, в ресторане стало гораздо больше, чем было клиентов. Они словно своей массой и занимаемым пространством вытесняли из писателя силы для бегства. И уже приходилось расталкивать тела без разбора, не замечая и не оглядываясь: кто куда падал, и что происходило за его спиной. Он просто пытался вырваться наружу, вдохнуть уличного воздуха, пропитанного свободой.

Первым у двери оказался Мишута. Ногой он отшвырнул ее в сторону и выскочил в переулок. Вдоль стен были неаккуратно разбросаны металлические контейнеры для мусора, отходов и прочей выброшенной ненужной всячины. Здесь же рыскали сурового вида коты и всегда готовые составить им компанию бездомные трех-четырехлапые собаки. Заметив Мишуту, одна из них жалобно заскулила, а затем перешла на лай. Словно, сперва посочувствовала, а затем предупредила о предстоящей опасности. Но Мишута собаку не понял. Он с трудом понимал несколько фраз на английском, а вот песьей грамоте обучен не был. За что сразу и поплатился. Егор схватил его за плечо и, раскрутив, как хулиганистый мальчиш надоевшую юлу, запустил в один из контейнеров. Всей своей массой Мишута влетел в железный неоднократно переваренный для прочности кронштейн и распластался на нем, как прибитая муха на стене. И, как на зло, для такого неприятного происшествия он выпил не достаточно нужную дозу, а потому вся боль каждой ушибленной косточки, связки и ткани его тела теперь ощущалась настолько шокирующе ярко и трезво, что на мгновение он потерял сознание.