Ophiocordyceps unilateralis (СИ)

- Конечно,- не найдя более весомых аргументов, ответил он.

Уверенной рукой санитар выгнал из шприца лишний воздух, и тот с капельками прозрачной жидкости взлетел вверх и растворился на обшивке салона. Вслед за капельками вверх сперва полетел писатель, затем Авдей и, уже замыкая, Егорка. Раствориться на обшивке никому не удалось: Егор вмял зубами крышку моторного отсека, что располагалась в сердце кабины; Авдей влетел затылком в крепление для носилок, что повисали на бортах салона, как два крюка для одежды; писателю повезло больше всех и, перевернувшись, его просто накрыло отломанное сиденье. Подобный механизм причинения телесного вреда повторился три раза, видимо, по количеству кульбитов автомобиля. Две аварии за несколько часов явный перебор, правда, пожаловаться было не кому, разве, только себе.

Несколько минут он так и лежал, проклиная всех и вся.

- Жалуйся,- эхом донесся голос сверху.

Чья-то громоздкая тучная тень нависла над ним и повторила:

- Жалуйся. Иль не живой?

Согласиться с последним даже захотелось, но подвел организм, и писатель кашлянул, а мертвые, как известно, не только не потеют, но и не кашляют.

- Живой,- радостно утвердил голос тени, схватив потерпевшего за что-то ниже пояса. И потащил за собой. Как тачанку с навозом по весне сельчане вытаскивают на огород, удобряя уставшую после зимы землю. И писатель тоже почувствовал себя чем-то переработанным, лишенным твердой оболочки и выброшенным на сухую рыхлую поверхность.

Чужие ноги выволокли его на свежий воздух. В перевернутом мире он еще успел разглядеть машину скорой помощи со смятой крышей, служившей теперь днищем, осколки стекла, фар, даже шприц среди отвалившихся частей кузова. Санитаров он не видел, зато громоздкая тень медленно превратилась в мужчину лет сорока с пышными-пышными рыжими усами, которые запомнились больше всего. Захотелось их пригладить, потрепать, засунуть свои пальцы и покрутить, он даже протянул руку, но ее сразу перехватили, взвалили на знакомые плечи и потащили дальше. К припаркованному в пяти шагах тонированному седану. Упав на мягкую теплую обивку заднего сиденья, он носом уперся в знакомые коленки, осмотрел части тела чуть повыше и узнал Бэ. Знакомые плечи, которые дотащили его до машины, принадлежали Патошу.

- Трогай. Быстрее,- скомандовали губы, спрятанные под шикарными рыжими усами, и тот, что был за рулем, вдавил газ. Писателя качало, бросало из стороны в сторону, как в детстве на каруселях, слева-направо, справа-налево. Он, то и дело, стучал головой в бок Патоша, то падал на спину Бэ. По-видимому, они пытались его удержать на месте, что-то говорили или наговаривали, но не справлялись, хотя подробностей он уже не помнил. Туман спускался от макушки - до пят, скрывал и сковывал все жизненно важные рефлексы. В таком тумане можно было только заблудиться, что он и сделал.

Глава 7

- Так, ты писатель. Абсолютно бесполезный род занятий. В новом мире нужны солдаты, хлеборобы и проститутки. А, писатели... кому нужны писатели?

- Может, тому, кто читает.

- А, Бэ, Вэ. Хватило бы и азбуки. Шла Саша по шоссе и сосала су-у-у-у-чка. Ох, как она сосала, сучка!

И он заржал, как ржут лошади на лугу, только он не был лошадью, он был Конем. Так его все называли. И это прозвище, хотя, скорее кличка, подходила ему, как нельзя лучше. Даже лучше собственного имени, данного матерью при рождении, впрочем, которого тоже никто не знал. Конь вызывал у писателя отвращение. Настолько, что даже когда он молчал, все ровно, гнетущий тупой дискомфорт давил с какой-то необычайной силой омерзения, что хотелось размозжить его мерзкую голову о придорожный бордюрный камень. А сидеть рядом с ним, то же, что усесться на гвоздь. Но писатель, как обычно, терпел. Да, и не в том он был положении.

- Вон, смотри - черномазая,- указал грубиян своей беспардонной рукой на мулатку-официантку. При этом, чуть ли не слюна брызнула из его поганого рта.

- Да, ты - расист,- подключился к разговору Мишута.

Пожалуй, единственный, кто вызывал хоть какую-то симпатию. Он никогда не создавал много шума, по большей части, постоянно молчал и пил. С утра до ночи, почти до беспамятства. Но кто, после всего произошедшего, мог его осудить...

- Почему сразу расист? Киски мне очень нравятся, а вот болты нет. Я бы даже сказал, что демонстрируя их, они нас, нормальных мужиков, унижают. И кто в таком случае расист?- не унимался Конь, вторя каждому слову подергиванием гривы.

- И кто в таком случае нормальный мужик?- иронично поддел его Мишута и опрокинул стопку чего-то бледно-желтого. Писатель усмехнулся, но, нарвавшись на суровый взгляд Коня, ретировался.

Почти месяц прошел с момента аварии, и все это время писатель вынужден был ограничиваться компанией этих двух особ. Они и стерегли его, и кое-что объясняли, а, в большинстве случаев, просто доставали. За месяц он узнал много нового, но, в сущности, изменилось мало чего. Словно пропасть между его прошлым и настоящим залили водой, а мост не построили, потому приходилось плыть. Против волны, изо всех сил, захлебываясь. Трезвый Мишута рассказывал, что плавает так уже пол года, а пьяный он и двух слов связать не мог. Зато утром с похмелья вылезал из берлоги, как настоящий медведь, и плелся в пивную. Где своей трясущейся медвежьей лапой поднимал запотевшую кружку ячменного и залпом опрокидывал в себя. Так ему казалось. А на самом деле, Конь, ловко и умело изолировал его во время пьяного бреда в запертой комнате, приносил ему бутылку пенного, а когда тот успокаивался, то снова и снова объяснял ему правила жизни. Видимо, для этого, при всех его мерзких недостатках, Конь и был нужен. Он принял новые правила жизни, и, казалось, даже был этому рад. Он стал идеальным солдатом, а таковыми становятся те, кому нечего терять. И терять ему, действительно, было нечего. О своей прошлой жизни он никогда не вспоминал, а произошедшее объяснял своей исключительной способностью стать избранным. Только, куда и как, пока не известно. Единственным, кого он уважал или боялся (корень одинаковый) был Папа Геде.

Сам Папа Геде, Патош и Бэ на второй день после аварии, лишь только писатель пришел в себя и ему стало чуть легче, покинули их по неотложным делам, о которых никто из оставшихся ничего не знал. И сегодня в этом ресторане они снова должны были все встретиться. Этой встречи все ждали с нетерпением.

- Пойду, побрызгаю,- не сводя глаз с темнокожей официантки, которая то и дело сновала с заказами по залу, пояснил Конь причину своей отлучки.

- Смотри аккуратно,- напоследок бросил ему Мишута. Аккуратность была едва ли не главным правилом новой жизни. Даже небольшого прикосновения хватало, чтобы вызвать цепную реакцию, схожую с той ситуацией, которая произошла с писателем возле дома Кати. А, подобный сбой в системе, вызывал моментальную реакцию со стороны защитного механизма, или проще говоря, тут же появлялись санитары.

- А почему именно санитары?- начал разговор писатель.

Вообще, как только их покидал Конь, они могли беседовать с Мишутой на разные темы, наслаждаясь обществом друг друга, а больше тишиной, спокойствием и ненавязчивостью, нисколько не заботясь о выборе слов, выражений и интонаций. Но, как только Конь возвращался, нужно было строго контролировать тот речевой поток, который вырывался изо рта, чтобы не спровоцировать куда более яростный ответный словопад. А спорить с Конем, что небо красить, бесполезно, конь, ведь - животное.