Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2 (др. издание)

Герцогиня умирала со смѣху, слушая Санчо и глядя на него; Донъ-Кихотъ же, не съ особеннымъ удовольствіемъ взиравшій на своего оруженосца, покрытаго какой-то тряпкой и окруженнаго разными бездѣльниками, всталъ съ своего мѣста, низко поклонился герцогу и герцогинѣ, какъ-бы испрашивая у нихъ позволенія говорить, и обернувшись затѣмъ въ грубіянамъ сказалъ имъ строгимъ голосомъ: «оставьте, пожалуста, въ покоѣ моего слугу, и уйдите туда, откуда пришли, или куда вамъ будетъ угодно. Мой оруженосецъ также чистъ, какъ всякій другой, и эти помои не для его бороды. Прошу васъ послушать меня, потому что ни онъ, ни я не любимъ шутокъ».

Санчо схватился, какъ говорятъ, за слово своего господина и добавилъ отъ себя: «пусть попробуютъ они подойти во мнѣ, и если я подпущу ихъ, такъ теперь значитъ ночь, а не день. Принесите гребень, или что хотите. и поскребите мнѣ бороду, но если по прежнему станутъ лѣзть ко мнѣ съ какими-то тряпками, такъ пусть лучше погладятъ меня противъ шерсти».

— Санчо Пансо совершенно правъ, сказала герцогиня, и будетъ правъ, чтобы онъ не сказалъ. Онъ чистъ и не нуждается въ умываніи; а вы лѣнтяи и неучи поступили, не знаю, сказать ли? — слишкомъ дерзко, осмѣлившись поднести такой особѣ деревянную миску и какія-то тряпки, вмѣсто голландскаго полотенца и золотаго таза. Вы не могли грубіяны, невѣжи, скрыть зависти вашей къ оруженосцу странствующаго рыцаря.

Не только мальчуганы, но даже самъ метръ-д'отель приняли слова герцогини за чистую монету и опустивъ носы, со стыдомъ поспѣшили снять съ шеи Санчо тряпку и уйти изъ столовой. Избавившись заступничествомъ герцогини отъ страшной, по его мнѣнію, опасности. Санчо поспѣшилъ на колѣняхъ поблагодарить ее. «Великія милости», сказалъ онъ ей, «исходятъ отъ великихъ господъ, и за ту милость, которую ваша свѣтлость только что оказали мнѣ, а могу отплатить только желаніемъ видѣть себя поскорѣе посвященнымъ въ странствующіе рыцари, чтобы всѣ дни моей жизни посвятить служенію вашей сіятельной особѣ. Я простой крестьянинъ, Санчо Пансо, имѣю жену и дѣтей и служу оруженосцемъ. Если и могу чѣмъ-нибудь услужить вашему величію, то я поспѣшу исполнить ваши приказанія прежде, чѣмъ вы успѣете отдать ихъ.

— Сейчасъ видно, Санчо, отвѣтила герцогиня, что ты учился вѣжливости въ школѣ самой вѣжливости, — у господинат воего Донъ-Кихота, который долженъ считаться цвѣтомъ изящества и сливками любезности или, какъ ты говоришь, угодливости. Да хранитъ Богъ такого господина и такого слугу; одного — какъ путеводную звѣзду странствующаго рыцарства, другого, какъ свѣтило оруженосной вѣрности. Умойся же, любезный Санчо, и въ благодарность за твою любезность, я постараюсь, чтобы герцогъ, мужъ мой, далъ тебѣ, какъ можно скорѣе обѣщанный островъ.

По окончаніи этого разговора Донъ-Кихотъ отправился отдохнуть; — Санчо же герцогиня сказала, что если онъ не слишкомъ хочетъ спать, такъ онъ доставитъ ей большое удовольствіе, отправившись поболтать съ нею и съ придворными женщинами ея въ одну прохладную залу замка. Санчо отвѣтилъ, что лѣтомъ онъ имѣетъ обыкновеніе всхрапнуть, послѣ обѣда, часа три, четыре, но чтобы только угодить чѣмъ-нибудь ея свѣтлости, онъ готовъ изъ кожи лѣзть и не спать сегодня ни одной минуты, исполняя все, что герцогинѣ угодно повелѣть ему. Герцогъ между тѣмъ сдѣлалъ новыя распоряженія касательно того, какъ должно было принимать у него въ замкѣ Донъ-Кихота, желая ни въ чемъ не отступать отъ того церемоніала, съ какимъ принимали въ замкахъ древнихъ странствующихъ рыцарей, по сказанію историковъ ихъ.

Глава XXXIII

Исторія передаетъ, что Санчо не спалъ въ этотъ день послѣ обѣда, и исполняя данное имъ слово, отправился съ герцогиней. Въ благодарность за удовольствіе, доставляемое ей разговорами Санчо, герцогиня заставила его сѣсть на табуретъ, не смотря на то, что онъ отказывался усѣсться въ ея присутствіи. Герцогиня приказала ему, однако, сѣсть, какъ губернатору и говорить какъ оруженосцу; въ качествѣ этихъ двухъ лицъ, соединенныхъ въ одномъ, онъ достоинъ былъ, по ея словамъ, занимать кресло самого Сидъ-Руи-Діазъ Кампеадора. Санчо повиновался, и не успѣлъ онъ сѣсть, какъ въ ту же минуту былъ окруженъ толпою придворныхъ женщинъ герцогини, желавшихъ не проронить ни одного слова его. Первою, однако, заговорила герцогиня. «Теперь мы одни; никто не слушаетъ насъ», сказала она, «поэтому мнѣ бы хотѣлось, чтобы господинъ губернаторъ разъяснилъ нѣкоторыя сомнѣнія, родившіяся у меня въ головѣ при чтеніи исторіи великаго Донъ-Кихота. Во первыхъ: такъ какъ добрый Санчо никогда не видѣлъ Дульцинеи Тобозской и не относилъ въ ней письма, остававшагося въ бумажникѣ господина Донъ-Кихота — какъ же осмѣлился онъ самъ сочинять отвѣтъ отъ нее и сказать, будто видѣлъ Дульцинею, провѣевавшую рожь; между тѣмъ какъ это была ложь и злая насмѣшка, предосудительная для несравненной Дульцинеи и чести вѣрнаго оруженосца?».

Въ отвѣтъ на это Санчо поднялся съ мѣста, и, приложивши палецъ въ губамъ, весь сгорбившись, обошелъ волчьимъ шагомъ комнату, заглядывая вездѣ подъ обои. Удостовѣрившись, что въ комнатѣ нѣтъ посторонняго лица. онъ вернулся на свое мѣсто и сказалъ герцогинѣ: «теперь, ваша свѣтлость, когда я увидѣлъ, что насъ никто не подслушиваетъ, и кромѣ этихъ дамъ никто не слышитъ, я спокойно отвѣчу вамъ на то, что вы спросили и что вамъ угодно будетъ спросить у меня. Прежде всего, я долженъ сказать вамъ, что я считаю господина своего совсѣмъ полуумнымъ, хотя онъ и говоритъ иногда такъ умно и разсудительно, что, по моему мнѣнію и по мнѣнію всѣхъ, это слышалъ его, самъ чортъ не могъ бы сказать ничего лучшаго. И все-таки я окончательно увѣрился, что онъ полуумный; и поэтому пробую иногда увѣрять его въ такой нелѣпицѣ, у которой нѣтъ ни головы, ни ногъ, какъ, напримѣръ, отвѣтъ на письмо Дульцинеѣ, или очарованіе госпожи Дульцинеи Тобозской, которое не записано еще въ его исторію. Недѣлю тому назадъ, ваша свѣтлость, я заставилъ его повѣрить, будто эта госпожа очарована, тогда какъ она на самомъ дѣлѣ такъ же очарована, какъ луна».

Терцогиня попросила Санчо разсказать ей объ этомъ очарованіи, и оруженосецъ, разсказавъ все дѣло, какъ было, порядкомъ позабавилъ своихъ слушательницъ этимъ разсказомъ. «Слова Санчо», замѣтила герцогиня, «породили во мнѣ одно маленькое сомнѣніе, и я слышу, какъ оно шепчетъ мнѣ на ухо: герцогиня! такъ какъ Донъ-Кихотъ полуумный, а Санчо Пансо, зная, что господинъ его полуумный, не только служитъ у него оруженосцемъ, но даже вѣритъ всѣмъ его обѣщаніямъ, то должно бытъ онъ еще большій полуумный, чѣмъ его господинъ. И ты, герцогиня, отвѣтишь передъ Богомъ за то, что дала этому Санчо во владѣніе островъ; потому что-тотъ, это не умѣетъ управлять самъ собой, не можетъ управлять другими».

— Клянусь Богомъ! воскликнулъ Санчо, вы правы, ваша свѣтлость, и если-бы у меня было хоть двѣ капли здраваго смысла, я давно бы уже разстался съ моимъ господиномъ. Но, что дѣлать, такова судьба моя, я долженъ слѣдовать за нимъ. Мы съ нимъ земляки; я очень люблю его, ѣмъ его хлѣбъ, онъ человѣкъ благодарный, хорошо вознаграждаетъ меня за мою службу, подарилъ мнѣ ослятъ и по всему этому я человѣкъ вѣрный. Поэтому-то, ваша свѣтлость, ничто не разлучитъ насъ съ нимъ, кромѣ того заступа, который приготовитъ намъ одинаковую постель. Если вашему величію не угодно пожаловать мнѣ островъ, что-жъ? — на то значитъ воля Господня, и это можетъ быть послужитъ къ моему спасенію. Какъ я ни глупъ, я понялъ однако, почему это говорится «для его бѣды даны крылья муравью». Очень можетъ статься, что Санчо оруженосецъ скорѣе попадетъ на небо, чѣмъ Санчо губернаторъ; у насъ дѣлаютъ такіе же хорошіе хлѣба, какъ во Франціи, и ночью всѣ кошки сѣры; тотъ не совсѣмъ счастливъ, это не успѣлъ позавтракать до двухъ часовъ ночи; нѣтъ такого желудка, который былъ бы на вершокъ шире другого, и котораго нельзя было бы не наполнить сѣномъ и соломой; Господь призрѣваетъ птичекъ полевыхъ. и четыре аршина толстаго куенскаго сукна согрѣваютъ лучше четырехъ аршинъ тонкаго сеговійскаго: одинаковымъ путемъ выходитъ на свѣтъ и отходитъ поденьщикъ и принцъ, и тѣло папы занимаетъ въ землѣ столько же мѣста, какъ тѣло послѣдняго причетника, хотя одинъ не въ примѣръ больше другаго, но когда приходится влезать въ гробъ, тогда мы торопимся, тѣснимся, перемѣшиваемся, или лучше сказать, насъ торопятъ, тѣснятъ, перемѣшиваютъ, не спрашивая угодно ли это намъ или нѣтъ, а за тѣмъ до свиданія, добраго вечера. Если вашей свѣтлости не угодно пожаловать мнѣ островъ, какъ дураку, я съумѣю, какъ умникъ, отказаться отъ него. Не все то золото, что блеститъ, и слышалъ я, будто Вамбу оторвали отъ телѣги съ волами, чтобы возвести на испанскій престолъ, а короля Родриго извлекли изъ багряницъ и нѣги, чтобы предать на съѣденіе ужамъ, если только не вретъ одна старая романская пѣсня.