Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2 (др. издание)

Герцогиня умирала со смѣху, слушая Санчо. Она находила его несравненно забавнѣе его господина, да и многіе были тогда такого же мнѣнія. Донъ-Кихотъ успѣлъ между тѣмъ успокоиться, и обѣдъ кончился мирно. Въ ту минуту, когда встали изъ-за стола, въ столовую вошли четыре дѣвушки: одна несла серебряный тазъ, другая такой же рукомойникъ, третья два бѣлыхъ, какъ снѣгъ, полотенца, четвертая же, съ засученными по локоть рукавами, держала въ бѣлыхъ рукахъ своихъ кусокъ неаполитанскаго мыла. Первая дѣвушка подошла къ Донъ-Кихоту и поднесла тазъ подъ самый подбородокъ его; немного удивленный этимъ рыцарь вообразилъ, что вѣроятно такой здѣсь обычай, обрывать послѣ обѣда бороду вмѣсто рукъ, и не говоря ни слова вытянулъ во всю длину свою шею; горничная, державшая рукомойникъ, въ ту же минуту облила лицо его водой, а другая помылила ему не только бороду, но все лицо до самыхъ глазъ, которые послушный рыцарь принужденъ былъ закрыть. Герцогъ и герцогиня, не ожидавшіе этой шутки, не догадывались, чѣмъ кончится странное умываніе рыцаря, а между тѣмъ когда все лицо Донъ-Кихота покрылось мыльной пѣной, въ руконойникѣ вдругъ не оказалось воды, и Донъ-Кихоту пришлось ожидать ее въ такомъ видѣ, который ногъ разсмѣшить кого угодно. Всѣ взоры были устремлены на него, и если никто не разсмѣялся, взирая на длинную, болѣе чѣмъ посредственно черную шею рыцаря, на его намыленное съ закрытыми глазами лицо, то это можно было объяснить развѣ только чудомъ. Горничныя стояли все время съ опущенными глазами, не смѣя взглянуть на своихъ господъ, задыхавшихся отъ гнѣва и смѣха; они рѣшительно не знали, что дѣлать имъ? наказать ли дерзкихъ горничныхъ, или похвалить за шутку, доставившую такое смѣшное зрѣлище.

Наконецъ принесли рукомойникъ, и тогда вымывъ Донъ-Кихота и вытеревъ его полотенцемъ, четыре дѣвушки присѣли передъ нимъ и хотѣли было удалиться, но герцогъ опасаясь, чтобъ рыцарь не догадался, что надъ нимъ потѣшаются, подозвалъ горничную съ тазомъ и велѣлъ ей вымыть себя. «Только смотри», сказалъ онъ, «чтобы не было опять остановки за водой». Понявъ въ чемъ дѣло, горничная поторопилась подставить герцогу, также какъ Донъ-Кихоту, тазъ подъ самую бороду, послѣ чего четыре дѣвушки принялись ныть, мылить и вытирать его, и сдѣлавъ свое дѣло съ глубокимъ поклономъ удалились изъ столовой. Впослѣдствіи узнали, что герцогъ далъ себѣ слово наказать дерзкихъ дѣвчонокъ, еслибъ онѣ не догадались исправить свою смѣлость, вымывъ его самого.

Внимательно наблюдалъ Санчо за церемоніей происходившаго на глазахъ его умыванія. «Пресвятая Богородице!» пробормоталъ онъ себѣ подъ носъ; «ужъ не въ обычаѣ ли здѣсь мыть бороды и оруженосцамъ, также какъ рыцарямъ. Но только, клянусь Богомъ, бритва мнѣ теперь нужнѣе мыла; и еслибъ меня обрили здѣсь, то сдѣлали бы мнѣ величайшее одолженіе».

— Что ты шепчешь, Санчо? спросила герцогиня.

— Слышалъ я. ваше сіятельство, отвѣтилъ Санчо, что у большихъ господъ послѣ обѣда льютъ на руки воду, а здѣсь такъ вотъ бороду мылютъ; много значитъ нужно прожить на свѣтѣ, чтобы многое увидѣть. Сказываютъ также, что тотъ, кто много живетъ, много претерпѣваетъ, но такое умыванье, какое видѣлъ я недавно, можно назвать скорѣе удовольствіемъ, чѣмъ бѣдой.

— Что-жъ? если тебѣ угодно, сказала герцогиня, я велю моимъ горничнымъ намылить и вымыть тебя хоть въ щелокѣ.

— Теперь довольно было бы для меня побриться, отвѣчалъ Санчо, а что будетъ потомъ одинъ Богъ знаетъ.

— Слышите, сказала герцогиня метръ д'отелю; потрудитесь исполнить желаніе Санчо.

Метръ д'отель отвѣтилъ, что Санчо стоитъ только приказывать и воля его будетъ исполнена. Сказавъ это, онъ отправился обѣдать, пригласивъ съ собой Санчо; Донъ-Кихотъ же и хозяева остались въ столовой, разсуждая о рыцарствѣ и боевыхъ подвигахъ.

Герцогиня просила Донъ-Кихота подробно описать ей красоту Дульцинеи. «Судя потому, что говорятъ о ней, дама ваша должна быть очаровательнѣйшей красавицей не только въ цѣломъ мірѣ, до даже во всемъ Ламанчѣ«, добавила она.

Донъ-Кихотъ со вздохомъ отвѣтилъ ей: «еслибъ я могъ вынуть изъ груди моей сердце и положить его передъ вами, герцогиня, на этотъ столъ, я избавилъ бы себя отъ труда говорить о томъ, что трудно даже вообразить. На моемъ сердцѣ вы бы увидѣли всецѣло отпечатлѣвшійся образъ Дульцинеи. Но къ чему стану я описывать черту за чертой, точку за точкой, прелести этой несравненной красавицы? это тяжесть, достойная иныхъ плечей; это красота, достойная быть нарисованной на полотнѣ и деревѣ кистями Тимонта, Парровія и Апеллеса; это образъ, достойный быть вырѣзаннымъ рѣзцомъ Лизиппы на мраморѣ и стали; и достойно восхвалить ее могла бы только реторика Цицерона и Демосѳена.

— Что это такое реторика Демосѳена? спросила герцогиня; этого слова я никогда не слыхала.

— Демосѳенъ и Цицеронъ были величайшими ораторами въ мірѣ, герцогиня, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ, и реторика ихъ называется Демосѳеновской и Цицероновской.

— Да, да, подхватилъ герцогъ; вы сдѣлали необдуманный вопросъ, сказалъ онъ, обращаясь къ женѣ. Во всякомъ случаѣ, господинъ Донъ-Кихотъ доставилъ бы намъ большое удовольствіе, описавъ свою даму; еслибъ даже онъ набросилъ легкій эскизъ ея, не болѣе, и тогда, я увѣренъ, онъ пробудилъ бы зависть въ сердцахъ первыхъ красавицъ.

— Я бы вамъ охотно описалъ ее, отвѣтилъ рыцарь, еслибъ несчастіе, постигшее Дульцинею, не уничтожило въ моей памяти ея образа. Увы! несчастіе Дульцинеи таково, что я чувствую себя способнымъ теперь болѣе оплакивать чѣмъ описывать ее. Отправившись нѣсколько дней тому назадъ поцаловать руки, получить передъ третьимъ выѣздомъ моимъ ея благословеніе и узнать волю моей дамы, я нашелъ не ту женщину, которую искалъ. Я нашелъ Дульцинею очарованной, превращенной изъ принцессы въ крестьянку, изъ красавицы въ урода, изъ ангела въ дьявола; благоуханное дыханіе ея превратилось въ смрадное, изящество въ грубость, скромность въ нахальность, свѣтъ въ мракъ, наконецъ Дульцннея Тобозская превратилась въ грубое, отвратительное животное.

— Пресвятая Богородице! воскликнулъ герцогъ; какой же это мерзавецъ сдѣлалъ міру такое зло? Кто отнялъ у этой женщины радовавшую ее красоту и скромность? Кто лишилъ ее прелестей ума, составлявшихъ ея наслажденіе?

— Кто же, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, если не злой волшебникъ, одинъ изъ многихъ, преслѣдующихъ меня враговъ; одинъ изъ этихъ невѣрныхъ, посланный въ міръ все омрачать, затмѣвать подвиги добрыхъ и возвеличивать злыхъ? Волшебники преслѣдовали, преслѣдуютъ и не перестанутъ преслѣдовать меня, пока не низвергнутъ и меня и мои великіе рыцарскіе подвиги въ глубокую бездну забвенія. Они ранятъ и поражаютъ меня всегда въ самое больное мѣсто: — согласитесь сами, отнять у странствующаго рыцаря даму, это все равно что лишить его глазъ, которыми онъ смотритъ, лишить озаряющаго солнца и питающаго его вещества. Я говорилъ уже иного разъ и повторяю теперь, что странствующій рыцарь безъ дамы подобенъ дереву безъ листьевъ, зданію безъ фундамента, тѣни безъ предмета, кидающаго ее отъ себя.

— Безъ сомнѣнія, сказала герцогиня; но если вѣрить недавно появившейся исторіи вашихъ дѣлъ, возбудившей такой всеобщій восторгъ, то нужно думать, благородный рыцарь, что вы никогда не видѣли Дульцинеи, что эта дама не этого міра, что она родилась въ вашемъ воображеніи, украшенная всѣми прелестями и совершенствами, какими вамъ угодно было надѣлить ее.

— На это многое можно сказать, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ. Одинъ Богъ знаетъ, есть ли на свѣтѣ Дульцинея? Существуетъ ли она въ дѣйствительности, или только въ воображеніи; это одинъ изъ тѣхъ вопросовъ, до окончательнаго разрѣшенія которыхъ не слѣдуетъ доходить. Не я произвелъ на свѣтъ мою даму, но я постигаю и созерцаю ея, полную тѣхъ совершенствъ, которыя могли бы прославить женщину во всей вселенной. Она красавица въ полномъ смыслѣ слова; строга и величественна, но не горда; влюблена безъ чувственныхъ помысловъ; благодарна изъ вѣжливости и вѣжлива по врожденному благородству чувствъ; наконецъ, она женщина знатнаго рода; говорю это потому, что на благородной крови красота отражается съ большимъ блескомъ, чѣмъ на простой.