Приключения четырех дервишей

После трех с половиной лет в наш вилоят приехал один торговец, повидавший мир и большую часть своей жизни проведший в путешествиях. Он был известен всем и, придя к моему отцу, преподнес подарки. Отец спросил его, не знает ли он какого-нибудь искусного лекаря.

Он сказал:

— В Индии есть остров с прекрасным климатом. Его называют островом Исцелителя. Некий цыган развел на том острове сад и воздвиг вокруг него забор такой высоты, что он достигает небес. Никто не может войти в него. Один раз в год он занимается врачеванием. Слава о нем распространилась по всей Индии, Китаю и Хутану^[33] и другим странам и государствам. Каждого больного, которого бессильны излечить другие лекари, если люди имеют возможность, везут на тот остров к тому лекарю, даже если туда год пути. В знаменательный день, будь у цыгана сто, тысяча, десять тысяч человек больных, все ложатся рядами в его ожидании. Цыган, приняв утреннее купание, по одному осматривает больных и, не щупая пульса и не расспрашивая о самочувствии и болезни, написав рецепт, кладет его рядом со страждущим и идет дальше. Лечась по его рецепту, больной выздоравливает. Думаю, что если шахзаде послать туда, он найдет исцеление. Я смогу за шесть месяцев отвезти его туда.

Отец, обрадовавшись этой вести, отправил вместе с попутным караваном своего мудрого, опытного везиря с тем торговцем и ста слугами на остров к тому прославившемуся человеку.

Шесть месяцев мы плыли по морям, ехали по пустыням. Наконец добрались до места. На этом прекрасном острове сердца моего коснулось чувство радости и облегчения.

С хорошей вестью ты пришел, посланник от любимой,

Опять могу я жизнью жить большой, неутолимой.

Сказал себе я — возликуй, о пленник боли грустной,

Ночь горя кончилась, настал день для души ранимой.

Итак, я добрался до острова, и сердце мое возрадовалось и успокоилось. Но язык мой не осмеливался говорить, а из глаз все еще текли невольные слезы. На острове собралось почти пятьсот больных. Когда прошли двадцать дней, собравшиеся там люди стали радоваться. Они говорили: «Завтра наш праздник!» Всю ночь до утра больные ликовали, которых набралось уже две-три тысячи. Когда настало утро, всех больных, по обычаю, усадили по порядку на специально отведенном месте, а присматривающие за ними отошли в сторону. Прошли два часа, и тут калитка распахнулась и из сада вышел индийский мальчик с взъерошенными волосами, с кинжалом на поясе обнаженного тела и с пеналом под мышкой. Он прямиком направился к реке, омылся и, походив немного, важно направился к больным и, как говорил торговец, с правой стороны начал осматривать каждого, писать рецепт и, положив его у больного, шел дальше. Вот он подошел ко мне. Увидев меня, он задумался и, в противовес другим, раздумчиво и долго осматривал меня с ног до головы. Затем он взял меня за руку и сделал знак встать. Я встал. Он опять долго разглядывал меня, положил руку на мою голову и погрузился в размышление. А затем, не написав рецепта и не говоря ни слова, отошел от меня и занялся другими. Увидев это, везирь и его спутники огорчились и, потеряв надежду заполучить средство от моей болезни, заплакали, стали причитать и стенать. Когда лекарь закончил осмотр больных, опять подошел ко мне и, взяв за руку, повел в сад.

В середине сада был айван — терраса из четырех отделений. Одно отделение айвана снизу до верху было заполнено книгами, собранными по медицине, естествознанию, математике и другим наукам на арабском, греческом, сирийском и индийском языках. В другом отделении — золотая, серебряная посуда, одежда и другие изящные вещи. Третье отделение было уставлено вазами, сундучками, шкатулками, наполненными лекарствами, снадобьями, шербетами, целебными средствами. Одно отделение пустовало. Но в середине его была дверь, ведущая в прихожую. Лекарь усадил меня на айване, сам же открыл ту дверь, вышел в прихожую и закрыл за собой дверь. Мне он ничего не сказал.

Дорогой мой дервиш! Прошел день, и сердце мое немного успокоилось, я стал меньше плакать, появилось желание есть, настроение улучшилось. Цыган на сороковой день вышел ко мне. Увидев меня веселым, он улыбнулся и сказал вот что:

— Погуляй по саду и ешь из фруктов все, что душа пожелает.

Затем указал на коробку и молвил:

— Ежедневно проглатывай примерно с горошину это снадобье.

Сказав это, он опять удалился. Я делал так, как он мне посоветовал и изо дня в день набирался сил и здоровья, слабость постепенно отступала от меня. Но любовь к той красавице не забывалась. Днем, чтобы чем-то заняться, я читал книги. Таким образом я стал искусным во многих редких науках, познакомился с природными свойствами всех цветов и трав, минералов и драгоценностей, с их особенностями, с их пользой и вредом. Также я научился использованию отдельных вещей и предметов, научился готовить различные составы и лекарства. Но слышать — не то, что видеть! Пока все это сам не увидел, я представления не имел, какое снадобье от чего.

Словом, я пробыл там целый год. За все это время цыгана я видел лишь один раз. В тот день, когда цыган увел меня, мои друзья и служители остались, растерянные и недоуменные, на том острове. Собравшиеся, забрав своих больных, разъехались по своим вилоятам. Мои же служители в течение года жили там, пробавляясь свежими и сушеными фруктами, произраставшими на острове. Когда настал торжественный день цыгана, он вышел из уединения, дал мне пенал и бумагу и сказал:

— Идем со мной!

Я последовал за ним. Я вышел за садовую калитку и увидел множество людей. Когда друзья увидели меня живого и здорового вместе с цыганом, они подняли радостный крик. Цыган же улыбался. Я не знал, кто собравшиеся здесь люди и чем вызван такой восторг и возбуждение. Когда цыган закончил омовение, подошел, чтобы осмотреть больных. Он попросил у меня бумагу, я быстро протянул ее ему и, по правилам приличия, с пеналом в руках встал за его спиной. Он стал писать рецепты. Я тоже смотрел на больных и определял, чем они страдают. Цыган уже заканчивал осмотр, как вдруг увидел красивого юношу. Хотя он и блистал солнцеподобной красотой, черными волосами, но от недуга лежал без сил, в изнеможении. Глаза запали, цвет лица пожелтел. Целитель, как взглянул на него, написал рецепт, но не дал ни снадобья, ни совета и пошел дальше. Когда всех осмотрел, направился к саду, а мне велел привести того больного юношу. Я тут же исполнил его повеление, взвалил юношу на плечи и внес в сад. Цыган увел его с собой в место своего уединения и закрыл дверь. Я остался в недоумении: что он с ним будет делать?

Наконец, не выдержав, я взобрался на крышу здания. Над той комнатой на крыше было отверстие. Осторожно я заглянул внутрь и увидел, что лекарь усыпил юношу, крепко привязал к четырем кольям, с удивительным мастерством снял черепную кость и отложил ее в сторону. Поодаль горел огонь. Он сунул в пламя щипцы и нагрел их. Увидев все это, я понял, что за болезнь у юноши. В одной из книг я прочитал, что, если сороконожка вползет в ухо человека, она добирается до самого мозга, и больной от сильных головных болей день за днем теряет аппетит и силы, начинает худеть. В конце концов мозг заболевает, чернеет, и человек умирает. Выход один: необходимо со всеми предосторожностями снять черепную кость и теплыми щипцами извлечь сороконожку. Если щипцы не нагреть, сороконожка вцепляется ножками в мозговую оболочку и разрывает ее. Если же щипцы согреты больше, чем нужно, они прожигают оболочку. После извлечения сороконожки кость водворяют на место и определенными мазями и лекарствами заживляют раны. Других способов излечения нет.

В это время цыган вынул щипцы и хотел удалить сороконожку. Я знал, что он ошибается, и юноша погибнет. Поэтому не удержался и крикнул:

— Учитель, щипцы горячие!

Услышав мой голос, он поднял голову и увидел меня. Он очень разозлился, отбросил щипцы и, хлопая себя по голове и груди, распахнул дверь и ушел в глубь сада. Я спустился с крыши и вошел в комнату. К этому времени щипцы остыли, я взял их и уверенно зацепил ими сороконожку. Сороконожка под влиянием тепла втянула ножки в себя, я же извлек ее из мозга и отбросил прочь. Затем положил черепную кость на место, смазал раны снадобьями, лекарствами и мазями, приготовленными цыганом, наложил крепкую повязку и, успокоившись состоянием больного, вышел из комнаты и занялся поисками цыгана. После долгих поисков, наконец, я увидел его. Он, скрутив петлю из своих волос, повесился на дереве. Он сделал это от злости и чрезмерного фанатизма. Поводом к самоубийству послужило то, что я познал и понял, что он делает.