«Жизнь моя, иль ты приснилась мне...»(Роман в документах)

— Пусть командир роты скажет, достоин ли Лисенков третьего ордена Славы за бои марта и апреля месяцев. Конкретно, по статуту! Заслуживает или нет?

И я, почувствовав настроение Астапыча и не стесняясь присутствия начальника штаба дивизии и начальника политотдела, только что высказывавшихся против представления Лисенкова к третьему ордену Славы — они предлагали оформить ему орден Красной Звезды или даже Отечественной войны, — четко ответил:

— Так точно, заслуживает!

Потом такой же вопрос Астапыч задал Елагину и, получив опять же положительный ответ, приказал немедленно оформить наградной лист…

— И с тобой, недоумком, я два года возился, — меж тем продолжал Елагин, подправляя бритвой висок, — вот ты и отблагодарил!

— Виноват, товарищ майор, — вступился я. — Если бы я знал…

— Если бы!!! — оборачиваясь, в ярости закричал Елагин; остатки мыльной пены белели у него на шее и на левом виске. — Если бы у моей бабушки были яйца, она была бы дедушкой!.. В день полкового праздника, когда людям выдан алкоголь, командир роты не имеет права уходить из расположения раньше отбоя! Более того, через час после отбоя он должен пересчитать спящих по ногам и головам и убедиться, что все на месте. Офицер — это круглосуточные обязанности и круглосуточная ответственность! А ты напялил чужую фуражку, — он смотрел на меня с откровенным презрением и неприязнью, — и смылся сразу после обеда, бросив на произвол полсотни подвыпивших подчиненных, рядовых и сержантов, будто тебе все до фени и за роту ты не отвечаешь!

Отметив про себя, что надо без промедления вернуть Коке фуражку и поскорее надеть свою пилотку, я молчал. Что я мог сказать в свое оправдание, да и надо ли было говорить?.. Ни на минуту я не забывал, что в моем положении главное — не залупаться и не вылезать. Тем временем майор, подойдя к раковине слева от окна, сполоснул бритву, тщательно умыл лицо и вытер его большим мятым носовым платком.

— Ты оставил за себя Шишлина, он поручил роту сержанту, а тот взял и сам первым нажрался! Аллес нормалес!.. — возвратясь к окну, с издевкой сказал Елагин и после короткого молчания продолжал. — Двое погибли и двое ослепли, так что отстранение от должности ты заслужил и на меня не рассчитывай, я тебя защищать не буду! Совесть не позволяет!.. — пояснил он. — Иди к Астапычу, он человек добрый, жалостливый, и ты у него в любимчиках, иди к Фролову, он тоже относится к тебе неплохо… Может, они подсоломят… Не знаю… Боюсь, им сегодня не до тебя, у них сегодня еще «чепе» с полковником из Москвы… Еще один труп, ты же слышал… Тебя будут долбать и спереди, и сзади, но ты иди и царапайся — до последнего! Другого выхода у тебя нет. Дышельман — собака с повышенной злобностью, чтобы устроить мне подлянку, будет тебя топить вмертвую, схавает без соли — надеюсь, ты это уже понял?!

— За что? — потерянно проговорил я.

— Революционный инстинкт!.. Не было бы меня и тебя, других бы жрал!.. Это слепой животный инстинкт… постоянная жажда крови… — раздумчиво сказал Елагин. — Кем бы он был до революции?.. Жил бы в черте оседлости, где-нибудь в Сморгони или в Бердичеве, сапожничал или портняжничал, унижался бы перед заказчиками и перед каждым городовым шапку бы ломал! Был бы он тогда ничем, а теперь стал всем!.. Инспектор политотдела корпуса — это тебе не хала-бала, не фуё-моё и не баран начихал! Собирает недостатки, выискивает нарушителей и врагов и прямиком информирует начальника политотдела или самого командира корпуса… Раньше это доносами называлось, а теперь информацией… Да его не только равные по званию, его и полковники боятся!.. Вот напишет, как угрожал, что ты спал с немкой, и она тебя завербовала, и ведь не отмоешься!.. Жизни не хватит!.. Такую кучу навалит — на тачке не увезешь!.. А вот тебя увезти запросто могут!.. На Колыму, медведей пасти, — уточнил Елагин, с хмурым видом глядя в окно и, малость погодя, повернув ко мне лицо, продолжал. — Когда будет приказ командира корпуса, его не переделаешь, и уже никто — ни Астапыч, ни Фролов — тебе не поможет! А как оценит произошедшее генерал, неизвестно. С подачи Дышельмана он может и тебе «Валентину» прописать! Что мог, я сделал, а теперь сопли жуй и царапайся сам!

— Разрешите идти? — после недолгой растерянности я вскинул руку к козырьку, продолжая озабоченно осмысливать сказанное майором.

Своим неожиданным заявлением, что защищать меня не будет, он словно облил меня холодной водой; его предположение о возможном предании меня суду Военного трибунала и о том, что меня могут отправить на Колыму пасти медведей, показалось мне нелепым и невероятным — я не чувствовал себя совершившим преступление, я был убежден, что, коль оставил за себя офицера, командира взвода, го он и должен отвечать за все, что произошло; однако совет Елагина царапаться до последнего, идти к командиру дивизии и начальнику штаба — они действительно относились ко мне по-доброму, по-отечески — побуждал меня к активным действиям.

— К Астапычу и Фролову ты пойдешь потом, ближе к вечеру. А сейчас обеспечь похороны! К обеду чтобы были два гроба, грузовик и два комплекта нового обмундирования! — приказал он. — Отбери десять человек с автоматами для салюта! Похороны надо провести с отданием воинских почестей, а при отравлениях никакие почести не положены! Так что холостых патронов нам не дадут, возьмешь боевые! [75] Место для захоронения я выберу сам, а ты после завтрака выделишь трех человек с лопатами отрыть могилу! И к пятнадцати часам привезешь все в медсанбат, там и встретимся.

Я напряженно запоминал каждое его слово, и тут на меня какое- то затмение накатило и неожиданно я сказал:

— Товарищ майор, разрешите доложить… В двенадцать часов я должен участвовать в соревнованиях в корпусе по бегу, прыжкам и метанию гранаты. Есть приказ… Должны были я и Базовский, но Базовский…

— Не зря говорят, кому Бог дает должность, тому он дает и разум, но ты, Федотов, недоумком был, таким в моей памяти и останешься! — заверил меня Елагин, впервые за многие месяцы назвав меня наедине по фамилии. — Из-за твоей безответственности или разгильдяйства двое погибли и двое ослепли, а ты готов бегать и прыгать?.. А плясать тебе не хочется?.. Ну что ты варежку раззявил, ты что, сам не соображаешь?.. Чтобы и люди для похорон, и два комплекта обмундирования по росту, и два гроба к пятнадцати ноль-ноль были в медсанбате! И пачку патронов не забудь! Иди!

…И снова я жил выполнением ближайшей задачи, на этот раз удручающей, скорбной — изготовлением гробов. Бойцы в роте мне подсказали, что неподалеку от казармы в большом сарае хранился целый штабель подходящих досок. С хозяйкой, толстой, седой, мужеподобной немкой, я договорился не сразу, но и без особого труда. Я привел ее в сарай и, показывая на доски, закрывал глаза, складывал руки на груди и замирал, изображая покойника. Как она говорила не раз, у нее самой погибли на войне не то муж и сын, не то и муж, и сын, и брат или брат мужа — я точно не понял, — и когда она уяснила, что нам надо сколотить два гроба, «фюр золдатен», как я ей повторил трижды или четырежды, мы нашли общий язык. Я приласкал ее двухфунтовой банкой немецкой свиной тушенки и трофейной же пачкой немецких армейских сигарет и, увидев пачку, она вдруг заплакала, но взяла и опустила в большой накладной карман передника, повторяя стонущим, рыдающим голосом: «Зигфрид!.. О-о, Зигфрид!.. Майн Зигфрид!..» Очевидно, так звали одного из погибших — ее мужа или сына, или брата, или деверя, — курившего такие солдатские сигареты. Вытирая слезы платком, она помогла нам отобрать два десятка отличных сосновых досок выдержанной прямослойной древесины, сама очистила от мелкого хлама не по- российски длинный, со многими приспособлениями, упорами и зажимами верстак, стоявший под большим окном слева от входа, и затем притащила из дома тяжелый фанерный чемодан с прекрасным золингеновским столярным инструментом. Увидев его, я невольно вспомнил деда и все, чему он научил меня в детстве.