«Жизнь моя, иль ты приснилась мне...»(Роман в документах)

— Парень — гвоздь, настоящий боевик, но вляпался прямо рожей в лужу. Друг твой втюрился как зюзя, а любовь не пожар, загорится — не потушишь! — вдруг с явным огорчением сказал он. — Любовь зла!.. Не мы выбираем, а нас прибирают… Жаль мне его, Василий!.. А вообще-то эффектная шлюха!.. Из дорогих!.. И в глазах — сперма!..

Я понял, что он говорит об Аделине, и, естественно, не мог не оскорбиться. Арнаутов задел честь невесты моего друга, и как офицер я не мог, не имел права оставить это без последствий, но я промолчал, не сказал ему и слова. И не потому, что Арнаутов был лет на сорок старше меня, просто в эту минуту, поддавшись настроению, я мог наговорить ему лишнего и оттого решил объясниться с ним в другой раз, спустя день или два.

Впрочем, жизнь продолжалась. Мне предстояло уже через несколько часов на корпусных соревнованиях защищать спортивную честь дивизии, и следовало хорошо выспаться и отдохнуть…

42. Воскресенье, 27 мая…

По приезде из Левендорфа, полумертвый от усталости и нервного перенапряжения, едва коснувшись щекой подушки, я буквально провалился и заснул как убитый, однако спать мне пришлось совсем недолго. Меня разбудил резкий, настойчивый, несмолкаемый зуммер телефона. Нащупав в темноте и взяв трубку, я тотчас автоматически произнес:

— Сто седьмой слушает.

И сразу в мембране услышал взволнованный голос Махамбета:

— Васа? Где ты был?.. Тебя ищет весь ночь! Ча-пэ, Васа, кайшлык! — сбивчиво и негромко говорил он. — Я ничего не мог!.. Здесь все приехал: конразведка, политотдел, паракуратура… От нас дапроску берут… Бэле! Кайшлык! Приезжай сразу!..

Он так и сказал: «конразведка», «паракуратура», «дапроска», он был крайне возбужден и говорил с большим, чем обычно, акцентом, нещадно искажая и перевирая слова.

— Махамбет, что случилось? — закричал я, сразу садясь на кровати и включая лампу. Я запомнил на многие годы: на часах было четыре часа тридцать семь минут.

— Тебя ищет весь ночь… Кайшлык! Бэле! Абтраган! — в крайнем волнении снова сдавленно повторил он, я знал, что по-казахски эти слова означают «несчастье», «беда», и понял по его негромкому разговору, что он звонит от дневального из коридора и не хочет, чтобы его услышали.

— Махамбет, что случилось?! — обеспокоенно закричал я. — Скажи толком!

— Калиничев… Лисенков… уже нет… — с отчаянием в голосе сообщил он, мне показалось, что он сейчас заплачет. — Васа, я ничего не мог! Базовский и Прищепа… тоже… Приезжай!

Спустя каких-нибудь пять минут я гнал на мотоцикле в роту, оглашая перед каждым перекрестком улочки спящего городка пронзительными сигналами.

Было ясно: в роте случилась беда. Я лихорадочно соображал, что там могло произойти?.. Как я понял, Калиничев и Лисенков были уже арестованы, их, очевидно, забрала прокуратура или контрразведка… За что?!. Я терялся в догадках. А Прищепа и Базовский?.. Почему Махамбет сказал о них «тоже»?.. Все четверо были настолько разные люди — что их могло объединить, какое «ча-пэ»?.. Двух моих подчиненных арестовали, еще двое — Прищепа и Базовский — тоже, как я понял, оказались причастными, остальных допрашивали. Что бы там ни случилось — даже в мое отсутствие! — как командир роты, я за все отвечал, и в любом случае впереди меня ждали неприятности и позорная огласка произошедшего на всю дивизию.

Только теперь меня наконец осенило — Лисенков! Вот перед кем ночью на обратном пути я испытывал чувство вины, именно он был причиной непонятного, подсознательного беспокойства, мучившего меня всю дорогу, именно перед ним я испытывал чувство вины.

Я вспомнил вчерашний праздничный обед в роте и мой с ним разговор, и его неожиданное откровение, обнажившее для меня его полное одиночество, и как, чтобы скрыть слезы, он опустил голову и натягивал на глаза свою нелепую темно-зеленую фуражку, и его просьбу остаться, не уезжать, и высказанное им убеждение, что и теперь, с пятью орденами и многими медалями, он для всех в роте по-прежнему останется «обезьяной». Теперь, после вчерашнего вечера, я его прекрасно понимал: очевидно, он все время испытывал отчужденность, подобную той, какую я ощутил на дне рождения Аделины. Только я испытал это чувство и пережил в течение двухтрех часов, а он — постоянно.

На площадке перед входом в здание, где размещалась рота, стояли три трофейных машины «опель-кадет».

Я подрулил к входу, подъехав, выключил мотор. На скамье у клумбы сидели человек восемь из моей роты, трое — лейтенант Торчков, Сторожук и Махамбет — сидели прямо на ступеньках крыльца. При моем появлении все поднялись, хотя команду никто не подавал.

— Торчков! — позвал я.

Он побежал ко мне, и одно это должно было меня насторожить: он был в роте всего две недели, был леноват, медлителен и ко всему равнодушен.

— Что случилось? — нетерпеливо спросил я, когда он приблизился.

— Отравление спиртом, — сказал он, вытягиваясь, в его лице и в голосе я ощутил виноватость. — Лисенков и Калиничев насмерть… Прищепа и Базовский ослепли…

Это было настолько неожиданно и так ошеломило меня, что я потерял дар речи и буквально онемел. По дороге сюда мысленно, в голове я перебрал с десяток вариантов чрезвычайных происшествий: и воровство, и угон автомашины с аварией, наездом или другими последствиями, и ограбление какого-нибудь трофейного продовольственного склада или гражданских немцев, и вооруженное столкновение с комендантским патрулем или военнослужащими опергруппы НКВД, и пьяную драку с тяжелыми повреждениями или даже с убийством, и, наконец, изнасилование — по пьянке, потеряв рассудок, всякое могли натворить, но мысль об отравлении алкоголем мне ни разу в голову не пришла. Я даже вообразил себе несчастный случай с трофейной миной или фаустпатроном.

Подъехавший вслед за мной Арнаутов, по-видимому как и я, только утром узнавший о чрезвычайном происшествии, невыспавший- ся, хмурый, взглянул на меня и со вздохом удрученно сказал:

— Эх, Россия-матушка! — и скороговоркой, сквозь зубы, чтобы никто не услышал, добавил, — Василий, напирай на то, что все тобой было сделано по Уставу… В Левендорф приезжал на встречу с подполковником Бочковым… Из гостей, если будут спрашивать, назови Сусанну и Галину Васильевну, о встрече этой ночью с Булаховским — ни слова… В остальном — полная отрицаловка: был, уехал, ничего не знал.

Я не мог понять и поспешно соображал, почему о Сусанне можно рассказать, а об Аделине, Натали и Матрене Павловне не требовалось? Какая связь?

В это время за моей спиной раздался окрик: «Федотов!» и, обо- ротясь, я увидел в проеме большого окна учебного класса на втором этаже начхима дивизии майора Торопецкого, точнее его строгое лицо. Он курил и жестами подзывал нас:

— Заходите!

Набрав побольше воздуха в грудь, я переступил порог, громко и четко доложил:

— Командир пятьдесят шестой отдельной разведроты старший лейтенант Федотов!

В комнате за столом сидели пятеро старших офицеров, я всех их знал: дознаватели майоры Щелкин и Торопецкий, инструктор политотдела корпуса майор Дышельман, капитан контрразведки дивизии Малышев и в центре — прокурор дивизии майор Булаховский, с которым я несколько часов тому назад расстался. Все с пристальным вниманием уставились на меня.

По тому, сколько набежало дивизионного и корпусного начальства и нескрываемой обеспокоенности Арнаутова, я предположил, что происшествию придано особое значение. Из отрывочных разговоров и сообщений я понял, что об отравлении в роте еще ночью было доложено командиру корпуса — старика специально разбудили для этого, и он приказал провести тщательное параллельное расследование и утром доложить ему о результатах, отчего все теперь и крутилось с четвертой максимальной скоростью.

— Хорошо, что не доставили под конвоем, — с ходу огорошил меня Щелкин и спросил: — Где вы находились, Федотов, после пятнадцати часов двадцать шестого мая?

Я не считал себя большим психологом, но понимал, что их всех подняли ночью, они не выспались и были злы, раздражены, но устранить это я не мог.