«Жизнь моя, иль ты приснилась мне...»(Роман в документах)

Он взял мое направление, попросил офицерское удостоверение личности, внимательно сличил мое лицо с фотографией, переворачивая листки, прочел от корки до корки все записи и только тогда предложил сесть на стоявший в метре от стола табурет и стал задавать вопросы. Все мои ответы он записывал на листе бумаги и правильность сообщенного мною попросил удостоверить в самом низу росписью, что я и сделал.

— Аттестат, вещевая и расчетная книжки у тебя есть? — осведомился он.

— Так точно! — я торопливо вытащил все свои документы из кармана гимнастерки, но смотреть их он не стал.

Из заданных им вопросов меня несколько удивил один: не злоупотребляю ли я водкой и спиртными напитками? При этом он недоверчиво, если даже не подозрительно, посмотрел на меня так, что я даже покраснел. Я ответил отрицательно, после чего капитан — он оказался начальником четвертого, строевого, отделения штаба дивизии — начал крутить ручку полевого телефона и называть дежурному на коммутаторе разные номера. Первые два или три не ответили, наконец, один отозвался, и капитан сказал в трубку:

— Товарищ подполковник, Морозов докладывает. Согласно приказанию полковника Величко мною подобран офицер на место капитана Тюрина… Лейтенант Федотов… — он смотрит на лист и зачитывает мои данные, — член ВЛКСМ, комсомолец с 1941 года… В плену и окружении не был, на оккупированной территории не проживал, не судим… Спиртными напитками не злоупотребляет… Так точно: даже в рот не берет!.. Взысканий не имеет… Да… Ранее был в Сто тридцать восьмом полку… После контузии ограниченно годный первой степени до двадцать седьмого сентября… А там посмотрим… Считаю возможным назначить на место Тюрина… У нас есть указание немедленно заполнить эту должность… Слушаюсь, оформить!

Потом еще не раз в моей жизни я услышу это слово — «оформить».

Меня, лейтенанта, намереваются назначить на капитанскую должность? Я не верил своим ушам! Меж тем, закончив разговор с подполковником, он снова стал накручивать ручку полевого телефонного аппарата и через дежурных на коммутаторах звонить еще куда-то. Я слушаю с напряженным вниманием.

— Гуськов?.. Направляю к тебе лейтенанта Федотова на место Тюрина… Фе-до-тов! Да… Заполни сегодня же! Проинструктируй и введи в должность! Выписку из приказа получите завтра… Бывай!

Положив трубку, он смотрит на меня строго и со значением говорит:

— Тебе, Федотов, доверяется весьма ответственный участок. Командование и политотдел, — он указывает взглядом на телефонный аппарат, — надеются, что, несмотря на молодость, ты справишься и обеспечишь.

— Слушаюсь! — я поспешно встаю и вытягиваюсь по стойке «смирно», из разговоров по телефону я понял только одно: меня, лейтенанта, назначили на капитанскую должность, и, безусловно, я полон решимости «справиться и обеспечить».

Положив трубку, он пишет несколько строк в командирском блокноте, вырвав листок, складывает его пополам и подробно объясняет мне, как пройти в полк («тут не больше четырех километров») и найти там старшего лейтенанта Гуськова («на опушке леса вправо от сгоревшего немецкого танка»), замечает, что полк Краснознаменный, лучший в дивизии, и я должен оказаться достойным.

— Разрешите идти? — козыряю я, поняв, что не смею его дольше задерживать, и в следующие секунды выскакиваю из избы.

В радужно-приподнятом настроении, придерживаясь указанных мне ориентиров, шагал я лесом из штаба дивизии в полк, где меня ждали. Мне не было еще восемнадцати лет, я всего лишь два месяца назад получил первое офицерское звание и то, что меня решили назначить на должность, которую до этого занимал капитан, не могло меня не радовать и, естественно, воспринималось мною как явное неожиданное повышение. Было ясно, что посылали меня не на взвод, хотя по своей военной подготовке и по короткому боевому опыту я был лишь Ванькой-взводным. Однако взводами командовали лейтенанты и даже младшие лейтенанты, а мой же теперешний предшественник Тюрин был капитаном, капитаны же командовали, как правило, ротами и, более того, батальонами.

Мне почему-то думалось, что я назначен даже не на стрелковую роту, а на какое-нибудь специальное подразделение. В ту пору — летом сорок третьего года — в стрелковых полках, помимо положенной по штату, создавались еще дополнительные роты автоматчиков, они являлись резервом командира полка и в трудные минуты боя использовались как ударная сила (для действий на флангах и в ближнем тылу противника). О формировании в полках сверхштатных рот автоматчиков я был наслышан и почему-то вообразил, что командиром такого ударного подразделения меня и определили. Сама мысль о том, что у меня под началом будет не тридцать-сорок человек, а целая сотня, и среди них офицеры — три командира взвода, — наполняли меня чувством радости, небывалой ответственности и высокого самоуважения.

Редкие бойцы и сержанты, встреченные мною на неторной, заросшей дороге, отдавали мне честь и, отвечая, я охотно вскидывал руку к пилотке и при этом не мог не думать: а хорошо, если бы они еще знали, что приветствуют не просто лейтенанта, а лейтенанта, назначенного на должность, занимаемую до того капитаном.

День казался мне счастливым.

Я ничуть не сомневался, что смогу успешно командовать не только линейной стрелковой ротой, но и ротой автоматчиков, как не сомневался и в том, что, в случае необходимости, без колебаний принесу Родине и самую большую жертву — отдам свою жизнь, в чем именно и заключается высший долг каждого истинного офицера. Разумеется, не закрывал я глаза и на возможно ожидавшие меня трудности: взводные, быть может, будут старше меня по возрасту и по опыту, да и среди бойцов и сержантов, надо полагать, наверняка окажутся пожилые, годящиеся мне в отцы. Но я всех завоюю и покорю первыми же поступками и словами, они в первые же дни убедятся, что на роту назначен достойный, волевой офицер, знающий, строгий, но справедливый и заботливый, настоящий отец- командир.

Я никому не позволю унижать или оскорблять нижестоящих подчиненных или неуважительно отзываться о начальниках в присутствии подчиненных. Я не позволю ни старшинам, ни сержантам позаимствовать хотя бы грамм из положенного бойцам пайка, как не потерплю и никакого притеснения местных жителей личным составом роты. И пусть у меня маловато опыта, но в записной книжке было записано несколько десятков мудрых, полезнейших советов и афоризмов — именно на них я возлагал наибольшие надежды в завоевании и утверждении авторитета.

На ходу я все время припоминал, перебирал в памяти и повторял многие наставления и советы капитана Арнаутова. Пусть я был молодым офицером, «молокососом и губошлепом» по его выражению, но, прожив с ним три недели в одной землянке, волею судеб прикоснулся к вековому опыту и традициям русского офицерства — в этом была моя тайна, никому не известная.

Я достал из вещмешка самодельную записную книжку и наиболее важные изречения прочел вслух, как клятву:

«Война разденет тебя, обнажит до костей, до кишок. И когда тебе станет страшно, помни, что нас миллионы, а Россия одна!»

«Для русского офицера в бою возможны только два исхода — победа или смерть!»

«Ничего нет труднее, как бескорыстно служить Родине, и в случае необходимости — отдать свою жизнь, в чем именно и заключается долг всякого русского офицера и его подчиненных солдат».

«Офицер должен жить исключительно по законам мужества и чести. А честь офицера — это, прежде всего, готовность в любую минуту отдать жизнь за Отечество».

«Ты служишь Родине, делу, а не отдельным лицам. Никогда не заискивай и не угодничай!»

«Каждый офицер должен исполнять свои обязанности, не разбирая, важны они или маловажны, будет сделанное тобой замечено начальством или останется неизвестным. К этому должны побуждать не боязнь наказания, а совесть, сознание долга и чести».

«Военный люд чуток к первым поступкам и словам командира. Каков ротный (взводный) — такова и рота (взвод)».

«Обращение офицера с нижними чинами должно быть правдивое, человеческое. Никогда не унижай и не обижай подчиненного, и другим не давай».