«Жизнь моя, иль ты приснилась мне...»(Роман в документах)

— Должен всех разочаровать, кто не знает: крепость этого вина всего одиннадцать градусов, и по количеству меньше двухсот граммов на человека, для бойцов это все равно, что слону дробина, — до того сидевший молча и внимательно слушавший Малышева, пояснил Елагин и добавил: — Категорически возражаю, что этой кислятиной можно «спаивать солдат».

— Вот эти дробины, товарищ майор, и явились пусковым механизмом всего последующего. Люди до первого марта привыкли получать по сто граммов водки, получали они ее и весь март на плацдарме, чем достигалась определенная степень опьянения. Конечно, стаканом сухого вина ее не достигнешь, и поэтому у многих возникла потребность добавить. Результаты известны: отравление произошло вследствие переупотребления алкоголя, как установлено, метилового спирта.

— Ловко все придумано, — усмехнулся Елагин, — В дивизии в нарушение приказа Наркома не выдали в день юбилея к обеду водку, а виноват командир роты.

— Вы получили мою записку? — обратился Щелкин к Елагину.

— Записки только девушкам пишут, а я получил распоряжение и обязан был его выполнить и явиться сюда.

— Почему своевременно не доложили о «чепе» в полку?

— Так вы же сами и расстарались, через голову комдива сразу ночью донесли в корпус, раззвонив во все колокола — вот вас здесь сколько собралось! Кроме комдива, которого вы же и проигнорировали, кому по табелю мы обязаны доносить?

— Согласно приказу двести три о массовом отравлении сообщается…

— Какое «массовое» отравление?! — запротестовал Елагин. — Два человека — это что, уже массовое?!

— Два человека умерли, — не повышая голоса, невозмутимо продолжал Щелкин, — а отравились и были доставлены в госпиталь четверо. Ну, если вас это больше устраивает, назовем отравление не массовым, а групповым… Это, опять же, пункт тринадцатый приказа двести три. По табелю необходимо немедленно доложить: начальнику Главупраформа Красной Армии, Военному Совету, прокуратуре и контрразведке фронта, — загибая на руке пальцы, перечислял он, — Военному Совету, прокуратуре и контрразведке армии, командиру корпуса и начальнику отдела контрразведки. Девять адресов… Это минимум!

— Это упущения идейно-воспитательной работы и, как результат, — распущенность. Командир роты в праздничный день части оставляет розу, чтобы переспать с немкой, как уверяет нас майор Дышельман, его подчиненные, несмотря на бесконечные категорические приказы и запрещения, употребляют в качестве алкогольного напитка трофейную спиртоподобную жидкость, — заявляет капитан Малышев…

— Что вы мне мозги мылите? — возмущается Елагин. — Вы офицер советской контрразведки, а ваше предположение удивительно своей непатриотичностью, — говорит он Малышеву. — Лично я убежден, что если русский офицер переспал с немкой, то он ее завербовал, а не она его.

Я вижу, как все, кроме Малышева, смеются.

— Допустим, что так, — не теряется Малышев, — но почему он не хочет назвать ее?

— И насчет последнего награждения Лисенкова командир корпуса и начальник политотдела сомневались, но командование дивизии настояло и продавило свое представление, хотя знало, что Лисенков неоднократно судим, — вставляет Дышельман.

— Минутку! — закричал Елагин, с силой ударив ладонью по столу, за которым он сидел, лицо его выразило крайнее негодование. — Майор Дышельман! Что значит «продавило»?! Попрошу вас в моем присутствии больше никогда не допускать неуважительных высказываний в адрес полковника Быченкова! Я этого не потерплю!!! — Он снова с силой ударил по столу, теперь уже кулаком, и возбужденный, разгневанный поднялся. — Зарубите себе на носу — я этого не потерплю!

— Что я сказал?.. Товарищи… Что я такого сказал? — покраснев и в некоторой растерянности, повторял Дышельман, переводя взгляд с Торопецкого на Щелкина, а затем на Малышева. — Товарищ майор, — обратился он к Елагину, — я должен заявить при свидетелях, что к полковнику Николаю Остапычу Быченкову, Герою Советского Союза, командиру дивизии, удостоенной пяти боевых орденов, я отношусь с величайшим уважением! Однако представление уголовника, злокачественного рецидивиста Лисенкова к третьему ордену Славы вызвало у командования корпуса и начальника политотдела сомнения.

— Должен заметить, что знамя дивизии спасли старший лейтенант Федотов и разведчик Лисенков, а не майор Дышельман. И если бы этого не произошло, дивизия была бы расформирована, а корпус и армия — опозорены, — жестко объявил Елагин.

— Спасение знамени дивизии — это миф, придуманный в вашей дивизии, — продолжал Дышельман. — Зачем Федотов возил знамя в расположение немцев? Хорошо, что все кончилось благополучно. Все это нелепость, и не надо выдавать ее за подвиг. У командира корпуса относительно этого спасения были большие сомнения, и он не пожелал подписать тогда наградные документы на них.

— Эта нелепость зафиксирована в ЖеБэДэ как героический подвиг. Вы что, теперь будете историю переписывать? Вы пятый закон Ньютона помните? — со значением в голосе спросил Елагин.

— Пятый? Нет, не помню.

— Тогда я вам его напомню. Вы по-еврейски понимаете?

— Я?.. Нет… — покраснев, замялся Дышельман. — Плохо…

— Тогда я вам скажу по-татарски: «Нахижо хусвин!.. Белясен?» [73] — четко, громко, выразительно произнес Елагин. — Последние трое суток я выполнял приказ командира дивизии по подъему боевой техники со дна Одера. В двухстах километрах отсюда. И прибыл в расположение дивизии — Елагин посмотрел на часы — всего час тому назад. Так что относительно моей личной ответственности, чего вы более всего жаждете, майор Дышельман, вы можете поцеловать меня между лопаток, а если не дотянетесь и попадете ниже — никаких претензий у меня к вам не будет, — жестко сказал Елагин.

— Ну и как, товарищ майор, вытащили орудия?

— Я вас понял! — перебил его Елагин. — Мы-то вытащили, а вот вы здесь что вытаскиваете? — резко спросил он. — Кому яму роете, себе?! И не смейте называть меня товарищем!.. Майор Дышельман, я вас вижу насквозь и даже глубже, — заверил он.

— Товарищ майор, — обратился к Булаховскому Дышельман, — я старший инструктор политотдела корпуса, и попрошу вас оградить меня от клеветнических, безответственных оскорблений! Майор Елагин пытается выгораживать своих подчиненных! Это беспринципная круговая порука, о чем мною будет доложено начальнику политотдела!

— Меня это не скребет! Мои люди вкалывают, один Дышельман туфтит. Это о таких, как он, говорят в дивизии: «А меня наутро вызвали в отдел: почему ты с танком вместе не сгорел?» Так вот, не дождетесь!

— Ты хам, Елагин, доцент филологии, а хам, — строго сказал майор Булаховский. — Целовать тебя никто не будет. Ты, Елагин, как командир полка, лицо лично заинтересованное в исходе расследования, поэтому на следствие не дави и глотку здесь не дери, а то дальнейшее обсуждение пройдет без тебя.

Как все-таки сложна и непредсказуема жизнь! У Елагина нелады с Дышельманом, а я отвечай…

В дивизии все знали, что Булаховский, Елагин и Арнаутов были друзьями, но я никогда не слышал, чтобы он говорил с Елагиным так неприязненно, подтверждая армейский принцип: «Вчера ты начальство — я говно, сегодня я начальство — ты говно».

Вот так: дружба дружбой, а служба службой. Я понимал, что возмущение Елагина напускное, деланное, понимал, что он бутафорит, и, как он сам выражался, «давит демагогией», и меня это подбодрило, порадовало. Я утвердился в мысли, что не только Елагин с Арнаутовым, но и командование дивизии, и сам Астапыч будут меня защищать и в обиду не дадут.

Я только успеваю подумать, что если Елагин уйдет, мне будет худо, как дверь рывком отворилась и вошел испуганный дежурный офицер.

— Товарищ прокурор… Майор Булаховский, вас к телефону!..

Через несколько минут вернулся Булаховский с довольно озабоченным лицом.

— Пришла беда — отворяй ворота, — сказал он, прикрыв за собою дверь и быстро проходя к столу, где лежала его планшетка и были разложены бумаги. — Звонил Голубев из медсанбата. Там же находятся командир дивизии и начальник штаба полковник Кириллов. Еще одно «чепе». Комдив приказал мне немедленно приехать. Несчастный случай на охоте. Кадавэр! [74] — отчетливо произнес он, обращаясь к Щелкину и продолжая стоять. — И незаурядный! И не рядовой!! И еще какой!!!